— Конечно, — Скотт резко кивнул головой. — Так и надо. Лучше всего делать вид, будто это я во всем виноват. И я, конечно, идиот, которому безразлично, что за напасть на него свалилась. Я… — Он осекся, прежде чем успел закончить свою мысль. Нахлынувшая из глубины души волна раздражительности, невысказанные страхи — все это вкупе свело на нет его попытки прийти в сильный гнев. Человека в положении Скотта, под гнетом непроходящего ужаса, самообладание посещает не надолго; придет на мгновенье-другое и вновь покинет.
— Ты знаешь, как я переживаю, — сказала Лу.
— Конечно, знаю, — ответил Скотт. — Однако тебе не приходится платить по счетам.
— Ну вот, я же говорила, что ты сразу начнешь думать о работе.
— Бессмысленно спорить об этом. То, что ты работаешь, положения не спасет, а мы совершенно погрязнем в долгах. — Он устало вздохнул. — В конце концов, какая разница? Они все равно ничего не нашли.
— Скотт, твой доктор сказал, что, возможно, для этого понадобятся целые месяцы! Врачи из-за тебя не успели даже закончить обследование. Как ты можешь…
— А что, они считают, я должен делать? — выпалил Скотт. — По-прежнему позволять им забавляться с собой? Да ты ведь не была там, ты ничего не знаешь. Они же со мной, как дети малые с новой игрушкой! Уменьшающийся человек, Боже всесильный, уменьшающийся… Да у них при виде меня глаза загораются, как… Да что там! Ничего, кроме моего «невероятного катаболизма», их не интересует.
— Все это, по-моему, пустяки, — спокойно возразила Лу. — Они же одни из лучших в стране врачей.
— И одни из самых дорогих, — в пику жене заметил Скотт. — Если я их так чертовски заинтересовал, почему же они не позаботились о предоставлении мне права на бесплатное обследование? У одного из них я даже спросил об этом. Ты бы видела, — он взглянул на меня, будто я посягнул на честь его матери.
Лу молчала. От прерывистого дыхания ее грудь вздрагивала.
— Я устал обследоваться, — продолжал Скотт, не желая вновь погрузиться в неуютную отчужденность молчания. — Я устал от исследований обмена веществ и анализов на содержание протеина; видеть не могу радиоактивный йод и воду с барием. Я сходил с ума от рентгеновских снимков, всех этих лейкоцитов и эритроцитов, и от того, что на шее, как украшение, у меня висел счетчик Гейгера. Боже, по тысяче раз на дню в меня тыкали градусником. Ты не представляешь себе, что это такое. Это хуже инквизиторской пытки. А проку? Ни черта. Они же не нашли ни шиша. Да и никогда ничего не найдут. И за все это, спасибочки, я еще должен им тысячи долларов. Да я…
Скотт откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Гнев, вызванный сравнительным пустяком, не только не дал желаемой разрядки, но и еще больше распалил.
— Они не успели закончить обследование, Скотт.
— А счета? Как быть с ними? Ты об этом подумала?
— Я думаю о твоем здоровье, — ответила Лу.
— А кто же из нас раньше постоянно дергался из-за того, что не хватало денег?
— Ты несправедлив ко мне.
— Неужели? Хорошо, ну, для начала, с чего это мы бросили Калифорнию и приехали сюда? Из-за меня? Это я, что ли, решил, что мне надо обязательно войти в дело Марти? Да мне и на старом месте было хорошо. Я не… — Скотт прерывисто вздохнул. — Забудь все, что я сказал. Извини меня, пожалуйста.
И все же я не собираюсь возвращаться в Центр.
— Скотт, ты раздражен, тебя задели. Поэтому-то ты и не хочешь…
— Я не поеду обратно, потому что это бессмысленно, — отрезал он.
Несколько миль они проехали в молчании. Затем Лу сказала:
— Скотт, неужели ты действительно думаешь, что я могла деньги ставить выше твоего здоровья?
Он не ответил.
— Неужели?
— Что говорить об этом, — тихо промолвил Скотт.
[Глава третья][1]
Утром следующего дня, в субботу, Скотт получил целую пачку бланков из страховой компании; разорвал их на мелкие кусочки и выбросил в мусорную корзину. Затем, полный печальных, тягостных мыслей, вышел из дома. Во время долгой прогулки он думал о Боге, создавшем небо и землю в семь дней.
Каждый день Скотт уменьшался на одну седьмую дюйма.
В подвале царила тишина. Масляный обогреватель только что затих, автоматически выключившись. Час назад стихло сопровождаемое звяканьем сопение водяного насоса. Вслушиваясь в тишину, Скотт лежал под крышкой картонной коробки. Он был страшно измотан, и все же ему не спалось. Ведя жизнь животного, но не лишившись человеческого разума, он не умел впадать в глубокий естественный сон зверя.
Паук появился около одиннадцати часов.