Ставка начальника дивизии не охранялись часовым. Унгерн, видимо, считал совершенно достаточным для своей безопасности одного того, что между ним и бригадой стоят пять преданных ему монгольских сотен. Это обстоятельство значительно облегчало задачу полковника Евфаритского. В первую очередь, он приказал бесшумно обезоружить монгольского гэгэна и его свиту, занимавших одну из палаток ставки барона. Затем в ту палатку, где, по предположению находился сам Унгерн, была брошена граната, по счастью не взорвавшаяся — в противном случае, спружинив от полотна палатки, она побила бы самих заговорщиков. «Ваше Превосходительство, выходите!», — крикнул Евфаритский, держа маузер в руке. «Я здесь, кто меня спрашивает? я здесь. В чем дело?»
Но барон вышел не из той палатки, на которую напряженно смотрели те, кто пришли с целью во что бы то ни стало пролить его кровь. Голос, раздавшийся сбоку, был столь неожиданным, что Евфаритский выстрелил без надлежащей тщательности по внезапно выросшей перед ним из темноты фигуре. Унгерн прыгнул в сторону и побежал в гору. По нему вдогонку стреляли не только лишь из револьверов, но и из карабинов.
А дальше все было более чем просто. После того, как Евфаритский и его спутники убежали назад, барон осторожно подошел к своим палаткам. Убедившись, что ничто ему здесь не угрожает, он приказал ординарцам поседлать Машку и поскакал на ней, весь горя безудержным гневом против бунтовщиков.
Лишь утром разыскал барон своих убежавших по дороге на запад монголов. По словам хорунжего Шеломенцева, Унгерн был взбешен. Соскочив со взмыленной лошади, он с рычанием сорвал фуражку и стал топтать ее ногами. «Мерзавцы», — кричал он — «обманули казаков и погнали их на Дальний Восток, чтобы глодать кости…».
Много чрезвычайно красочных выражений, на которые, к слову сказать, барон был превеликим мастером, вылилось тогда из глубины оскорбленного его сердца по адресу восставших против него офицеров. Монголы с неподдельным страхом наблюдали с почтительной дистанции эту чрезвычайно бурную вспышку гнева своего вчера еще очень могущественного хубилгана.
Наконец, Унгерн несколько поуспокоился. Снова заработала его постоянно творческая мысль. Он приказал хорунжему Шеломенцеву подогнать к новой стоянке гурт и табун, брошенные ушедшей от него бригадой. «Накорми хорошенько монголов. Дай им столько, сколько они могут съесть — без ограничения». Выполнить это распоряжение оказалось вполне возможным, потому что красный монгольский отряд ушел по долине вслед за полковником Островским к Селенге, не заметив отскочивших ночью вверх по пади унгерновских монголов.
«Не все еще потеряно», — вероятно, думалось барону, вновь охваченному никогда не покидавшей его энергией — «Ведь со мной целый, в сущности, полк верного мне князя и десятка два казаков — русских и бурят, готовых разделить мою судьбу до конца. Я пройду с ними в Тибет. Там живут воинственные племена, не чета этим вот монголам, разбежавшимся от нескольких выстрелов взбунтовавшихся дураков. Я объединю тибетцев. Мне поможет Далай-лама, которому не напрасно же я послал в подарок 200000 даянов, и могущественный Джа-лама, недавно еще заславший ко мне послов с призывом к совместной антикоммунистической работе»[42].
Таков был, вне сомнения, ход мыслей барона, потому что за чаем, остро смотря в глаза, Унгерн в упор спросил монгольского князя: пойдет ли тот за ним в Тибет? Не заметил на этот раз барон быстрой искры мрачного огонька, тотчас же утонувшей в глубине непроницаемых зрачков степного хищника, за тот короткий момент, пока он с почтительностью склонял голову, в знак своей неизменной готовности следовать за бароном-джанджином хоть на край света.
Унгерн не трогался в течение всего дня 19 августа из района последней стоянки своей ушедшей на восток бригады. Он приказал подобрать все брошенное имущество, могущее пригодиться для дальнейшего похода, и лишь только утром 20 августа выступил в западном направлении.
Дальнейшая судьба барона известна лишь из советских источников, потому что последний из унгерновцев, который видел барона живым, командир монгольского отряда хорунжий Шеломенцев дальше не пошел. По его словам, «дедушка» предложил ему и другим офицерам немедленно решить вопрос, хотят ли они следовать за ним, или же уйти от него. Шеломенцев и два офицера изъявили желание покинуть барона. Барон, якобы, не удерживал их и не запугивал трудностями скитаний по красной уже теперь Монголии. Он сердечно простился с ними и пожелал счастливо добраться до своих семей.
42
Запоздалое желание Р. Ф. Унгерна уйти в Тибет подтверждается и другими мемуарами. В той ситуации это было наиболее логичное решение — тем более что сам Далай-лама в свое время вел с царским правительством переговоры о помощи России Тибету и, в частности, просил прислать вооруженный конвой. Однако вряд ли Унгерн собирался уходить к Джа-ламе: он уже изменил свое отношение к последнему. Судя по письму к Палта-вану, барон предполагал, что Джа-лама — коварный и вредный человек.