Несмотря на то, что нам было известно личное бескорыстие барона и его фанатическое отвращение к стяжательству, все же случай с Архиповым произвел неизгладимое впечатление на всю дивизию. Не лишено интереса то обстоятельство, что барон в ту пору принял решение расстаться с Сипайловым. Он отдал генералу Резухину письменный приказ повесить Сипайлова тотчас же, как только последний доставит на Селенгу архиповское золото (барону по необходимости пришлось вернуть Сипайлова в Ургу за этими деньгами). Сипайлов своевременно пронюхал о своей опале и благоразумно убежал в Маньчжурию. Перемена отношения к Сипайлову объяснялась тем, что барону донесли о злоупотреблениях коменданта города, проявленных им после ухода оттуда бригады в Троицкосавск.
На реке Иро у Карнаковской заимки барон Унгерн привел в порядок свой собравшийся отряд. Здесь, в глубокой горной долине, на берегу быстро шумящей реки отряд отдыхал три дня. На переправе через Иро барон сорвал остаток своего троицкосавского раздражения на старшем враче дивизии, докторе Клингенберге, после того, как один из раненых пожаловался на то, что его не перевязали. Кроме того, на несчастье доктора, в реке во время переправы перевернулась на глазах барона повозка с ранеными. За эти упущения по службе «дедушка» настолько основательно «отташуровал» доктора, что повредил ему ногу. После этого случая доктор Клингенберг эвакуировался в Ургу.
От реки Иро барон свернул на Орхон и, перейдя через эту реку медленно потянулся по направлению к мосту на реку Селенгу.
По некоторым признакам, барон вел в то время какую-то политическую работу. Несмотря на бодрую уверенность в успехе, возвещенную в приказе № 15, барон Унгерн учитывал заранее и возможную неудачу под Троицкосавском и то, что Советское правительство, приняв брошенный вызов, введет свои войска в Монголию.
Для парирования советского удара барон наметил вывезти Богдо-гэгэна в Улясутай, о чем кратко уже упоминалось. Унгерн желал создать в том районе новую базу для продолжения борьбы с коммунистическим наступлением на Монголию, но натолкнулся на противодействие Богдо. Перенося борьбу в Западную Монголию, барон имел в виду усилить себя, главным образом, за счет отряда генерала Бакича[34], а также поглотить сравнительно крупный отряд Казагранди. Генерал Бакич переживал в то время свои очень тревожные дни в концентрационном лагере в Чугучаке (западнее Кобдо, в Китайском Туркестане) и, вероятно, охотно пошел бы на соединение с бароном. Полковник Казагранди, хотя формально входил в орбиту барона, фактически, вел самостоятельный образ действий в контакте с одним из самых значительных перевоплощенцев Западной Монголии, Пандита-гэгэном.
В конце мая 1921 г. барон послал в Улясутай председателя Совета министров Джалханцза-хутухту и военного министра Хатан-Батор-вана Максаржава[35]. Последнего барон не без основания считал своим ставленником и расценивал как лично ему обязанного и поэтому преданного человека. Большевистские эмиссары проникли в Кобдосский округ из Сибири, пожалуй, даже раньше, чем они появились в хошунах, тяготеющих к Троицкосавску. Из Кобдо краснопартизанское движение перекинулось в Улясутайский район.
Джалханцза-хутухта прожил в Улясутае не долго. Он возвратился в Ургу до выступления самого барона в поход на Троицкосавск и сделал ему доклад, вероятно, вполне соответствовавший планам барона. Максаржав же остался в Улясутае. Он быстро связался с главарями нового монголо-большевистского политического течения и при первом удобном случае, воспользовавшись уходом отряда Казанцева из города, поднял восстание против того правительства, в которое он сам входил, как военный министр. Улясутайское восстание сразу же получило общегосударственное значение, потому что предпринято было с ведома членов правительства, да, вероятно, не составляло тайны и от самого «непротивленца» Богдо-хутухты. Военный министр удачно забежал вперед перед новой властью, идущей на смену уже, по существу, павшему барону Унгерну.
Обстановка момента постепенно выявлялась перед бароном. Он скоро почувствовал, что хошунные власти повсюду смотрят на него, как на политически конченого человека и ищут путей для сближения с новой, более сильной стороной. Чтобы закончить повествование о городе Урге, которая, начиная с этого времени, не будет играть никакой роли в судьбах Азиатской конной дивизии, можно добавить, что барон поручил защиту подступов к нему со стороны Троицкосавска хорунжему Немчинову.
Барон дал Немчинову тибетский дивизион и несколько пулеметов. Регулярная советская конница и монгольские партизаны выступили из Кяхты на юг по тракту 26 июня. На следующий день Немчинов имел бой на р. Иро, в котором со стороны красных участвовал один полк 5-й Кубанской казачьей дивизии и монголы. Вторую попытку задержать противника Немчинов сделал на перевале у Манхотая (150 верст к северу от Урги). Здесь он был разбит и бежал одиночным порядком. Из Урги Немчинов выехал вместе с советником барона Жамболон-ваном и несколькими спутниками по направлению к озеру Буир-нур. Жамболон в пути отстал от группы Нечинова, потому что ему жалко было бросить медленно идущий караван из семи верблюдов, груженых благоприобретенным в Урге имуществом. Вместе со своими верблюдами Жамболон-ван попал в руки красных монголов, был опознан и вскоре расстрелян где-то возле Урги.
Бегство Немчинова произвело в Урге эффект разорвавшейся бомбы. Комендант города Сипайлов, как известно, скрылся в первую голову. Но все же он нашел минутку, чтобы с помощью какого-то ловкого маневра удушить донесшего на него барону начальника военного училища, войскового старшину Лихачева, единственного человека, который смог бы организовать эвакуацию раненых из города. Благодаря предательскому образу действий Сипайлова, в Урге погибли 200 раненых, а также офицерские семьи. Никем не обороняемая Урга занята была советскими войсками 9 июля.
Еще так недавно, всего лишь пять месяцев тому назад, барон вошел в Ургу с триумфом, как желанный освободитель. Но, увы, не прочны были симпатии монголов… В чем нужно искать объяснений быстрой перемены их настроений? По некоторым данным, монголы ждали от барона могучей военной и финансовой поддержки, при условии полного невмешательства в их внутренние дела. Если это так, то, конечно, они должны были получить быстрое разочарование. Когда барон вошел в Ургу, монголы убедились в том, что слухи о его «несметных» силах являются лишь простым преувеличением, свойственным номадам: с ним пришла горсточка в 500–600 русских. Этих сил было явно недостаточно для того, чтобы создать в Урге впечатление о военном могуществе барона.
Финансово-экономическая сторона вопроса также была не блестяща. Правда барон ввез в Монголию звонкую монету и раздавал ее преимущественно монголам. Но разве возможно было наполнить страну полноценными денежными знаками при тех слабых ресурсах, которыми располагал барон? Неудивительно также, что реквизиции, производимые — не скажу для русских, но даже для собственно монгольских частей — в глазах народа превратились в простое расхищение их скудного достояния. У самого Богдо-хагана и у правящих кругов имелись особые основания к неудовольствию. Вместо ожидаемого невмешательства, они убедились в том, что барон вторгается во все главнейшие политические вопросы и ведет неусыпное наблюдение за деятельностью правительства через своего особо уполномоченного Жамболона. На печальном опыте монгольские князья узнали, что с бароном нужно очень и очень считаться, во избежании длительного знакомства с его ташуром. Известно, что у самого восьмого перевоплощенца Джэбцзундамбы, царя-повелителя всей Монголии, появлялась лихорадка, когда ему докладывали о визите барона. Не по душе пришлось Ургинскому правительству также и то обстоятельство, что барон вступил в переписку с некоторыми китайскими генералами.
34
Барон полагал, что полковник Доможиров убедит генерала Бакича идти на соединение с Азиатской конной дивизией.
35
В действительности Джалханцза-хутухта и Хатан-Батор Максаржав ездили в Западную Монголию не по приказу Унгерна, а по собственному желанию. Их задачей было укрепление контактов с красными.