Утро 25 июля было свежее, солнечное, с ясными далями. Переходили реку Джиду против одной из улиц селения, по полуторааршинному броду, и пошли трактом вдоль левого берега, вниз по течению.
Кормили у станицы Атаман — Никольской до 19 часов. По заведенному бароном порядку, в селениях размешались лишь комендантские команды и интендантство. Строевым чинам не разрешалось заходить в дома. Но изредка, под благовидным предлогом, офицеру можно было проникнуть за запретные стены частных жилищ, конечно, с известным риском нарваться на самого «дедушку» — барона.
Один почтенный с виду, бородатый и более, чем скромно одетый офицер разговорился со стариками в станице на военные и казачье — крестьянские темы. После того, как эти казаки почувствовали доверие к своему собеседнику, они изложили любопытный взгляд на Советскую власть. О ней говорили казаки, правда, без энтузиазма, но жаловались лишь на то, что им недостает при этом режиме свободной торговли. С остальными особенностями строя они готовы были тогда мириться. В заключение казаки поинтересовались, для чего мы воюем и что, так сказать, начертано на наших знаменах. Этот, казалось бы, естественный вопрос поставил унгерновского офицера в затруднительное положение. Что должен был он ответить, кроме малоубедительного для населения станицы в тот политический момент — мы воюем против Советской власти и социализма!
Знаю, что некоторые из унгерновцев отделывались на подобные вопросы шуткой, например, такого сорта: «Мы привыкли воевать» или «После германской и гражданской войн мы взяли „разгон“ и вот теперь не можем остановиться». Ввиду того, что у барона отсутствовали лозунги, понятные простому народу, нам трудно было беседовать с казаками и крестьянами; действительно, не отвечать же им популярной лекцией по политической экономии и государственному праву.
Дело в том, что барон вышел на русскую территорию в очень неудачный политический момент. Весной 1921 г. по Сибири и России прокатилась волна крупнейших крестьянских восстаний, на которые власть ответила, с одной стороны, жесточайшим террором, а с другой — декретом о НЭПе. Во второй половине июля месяца перед нашим «визитом» в Забайкалье население знало о переходе к свободной торговле, и временно было удовлетворено этим правительственным мероприятием. При таком положении дела барон, в лучшем случае, мог рассчитывать лишь на прохладное равнодушие широких казачьих масс к его партизанскому налету.
Под утро 26 июля дивизия остановилась вблизи с. Торейского. Переход этот прошел без инцидентов, хотя у барона существовало опасение, что против поселка Нарын-Горохонский нам закроют дорогу два батальона, накануне стоявшие еще там гарнизоном. 26 июля прошли Торейское, Укырчалон и кормили коней до вечера. Отсюда барон повернул на северо-восток; до того же времени он двигался по Джидинскому тракту. Вечером выступили в том же северо-восточном направлении и шли до 12 часов 27 июля. За этот большой переход мы миновали ряд крупных по масштабу поселений, как-то: Бургалтай, Чемуртовское и Ичеты. Через селения мы проходили с песнями. Пели их лихо, с присвистом, с гиканьем. Но тщетно взывали мы: «Марш вперед, друзья, в поход… К вам бароновцы идут — наливайте чары». Барон все эти дни ехал в авангарде и лично, без участия штаба, руководил операциями головного полка в неизбежных стычках с красными заставами.
27 июля отдыхали до 21 часа, а затем снова двигались всю ночь, не изменяя направления. Часов в 7 утра 28 июля остановились и кормили коней до 12 часов. Теперь мы вошли на так называемый Купеческий тракт, соединяющий Троицкосавск со станцией Мысовой на Кругобайкальской железной дороге, и пошли прямо на север. На рассвете 29 июля Азиатская конная дивизия подходила со стороны Боргойской степи к д. Ново-Дмитриевке, лежащей на речке Иро верстах в четырех от впадения ее в реку Темник. За время с 25 по 29 июля барон сделал около 200 верст и, во исполнение своего основного плана — поднять антикоммунистическое казачье движение, прошел по самому населенному казачьему району. Красноармейские гарнизоны отходили вглубь страны почти без сопротивления. Они отступали в восточном направлении, к реке Селенге, чтобы собраться там в полки и бригады.
После вторжения барона красное командование не могло не встревожиться, что оно не в состоянии воспрепятствовать Унгерну углубиться на сотни верст внутрь страны. Пока разбросанные по поселкам части соберутся в полки, барон Унгерн успеет натворить много неприятностей на Кругобайкальской железной дороге. В частности же, когда определилось движение Азиатской конной дивизии, то красные увидели, что не прикрыта ст. Мысовая со стороны старого Купеческого тракта. Для того, чтобы заткнуть эту щель, ведущую из Монголии прямо на ст. Мысовую, большевики были вынуждены спешно бросить на это направление последний резерв — Иркутский комендантский батальон. На рассвете 29 июля этот батальон подходил к деревне Ново-Дмитриевке с севера в то самое время, как головные сотни унгерновской дивизии вошли в эту деревню с противоположной стороны. Получив от разведки донесение о встречном движении пехотной части, барон выслал вперед 4-й полк, с приказанием занять все полевые укрепления данного района до прихода противника.
В 1920 г., когда на правом берегу Селенги было неопределенное положение, красное командование на левом берегу построило значительное количество полевых укреплений временного типа, с проволочными заграждениями, блиндажами и пулеметными гнездами. Этими укреплениями оно прикрывало все дороги, ведущие к дороге со стороны реки Селенги и монгольской границы.
Горное дефиле у Ново-Дмитриевки было укреплено следующим образом: первая линия проходила южнее деревни, примерно в полуверсте. Здесь были окопы, блиндажи и проч. Вторая и третья линии находились севернее деревни.
Через всю падь, имеющую в том районе около версты в ширину, шли проволочные заграждения, а склоны сопок изрыты были окопами.
Батальон успел занять третью линию окопов с западной стороны пади одной из своих рот. После того, как командир головной сотни, штаб-ротмистр Исаак вошел в соприкосновение с противником, он направился вправо от дороги, к сопке, чтобы обеспечить за собой восточную сторону пади. По близорукости он не заметил, что другая рота красноармейцев бежит к той же сопке, и вел сотню в пешем строю. За этот грубый промах ему тут же крепко влетело от барона. Положение исправил командир следующей сотни штаб-ротмистр Забиякин. Он влетел на сопку в конном строю, опередив Исаака и красноармейцев. Благодаря этому удачному маневру, красные потеряли возможность затянуть бой. Для ускорения развязки барон приказал поднять на правую сопку одно орудие, чтобы открыть из него огонь вдоль занятых противником окопов.
Две спешенных сотни подхватили пушку и с поразительной легкостью внесли ее на вершину по крутому и безлесному склону. Красноармейцы имели большие потери от шрапнельного огня, направленного им во фланг, и скоро утратили способность сопротивляться.
Бой закончился эффектной конной атакой монгольского дивизиона, бросившегося на противника в лоб, вдоль дороги. Монголы вылетели на пригорок, где лежала одна из сотен 4-го полка. Здесь они попали под ружейный и пулеметный огонь красных и замялись. Тогда наш Гэгэчин выскочил вперед на своем великолепном сером коне, крикнул несколько заклинаний, плюнул в ладонь и этой рукой сделал движение, как бы бросавшее его слюну во врагов. По этому сигналу монголы с боевым кличем лавиной обрушились на красноармейцев. Они прорвали лошадьми проволочные заграждения и доскакали до окопов противника. Тогда красноармейцы бросили винтовки и подняли руки. В этом бою барон взял в плен 100 здоровых красноармейцев и столько же примерно раненых, да захватил 5 исправных пулеметов.