— Смерть ждет скорее тебя, чем нас.
— Сестра, если вы с Дженной терпеть друг друга не можете, почему не освободить ее от обетов и не позволить уйти куда глаза глядят?
— Ни одна из нас не может освободиться от обетов и уйти. Ее мать пыталась, но потом вернулась, уже умирающей, с больной дочерью на руках. Что ж, мы вылечили Дженну, уже после того, как ее мать превратилась в пыль, которую ветер разнес по Крайнему миру, и вот как она нас отблагодарила! Кроме того, она носит черные колокола, символ нашего ордена. Или нашего ка-тета. А теперь ешь… твой желудок требует, чтобы его наполнили.
Сестра Луиза протянула ему миску, но ее взгляд то и дело останавливался на медальоне, проступавшем через полотно рубашки. Не нравится он тебе, не так ли, подумал Роланд и вспомнил другую Луизу, при свете свечей, с кровью бородача на подбородке, слизывающую его сперму с ладони сестры Мэри.
И отвернулся.
— Ничего не хочу.
— Но ты голоден, — запротестовала Луиза. — Если ты не будешь есть, Джеймс, откуда возьмутся силы?
— Пришлите сюда Дженну. Я съем все, что она принесет. Сестра Мэри стала мрачнее тучи.
— Ее ты больше не увидишь. Я освободила ее из Дома размышлений после того, как она пообещала мне медитировать в два раза дольше и более не появляться в лазарете. Так что ешь, Джеймс, или как тебя там. Или ты съешь суп, или мы полоснем тебя ножом и вотрем то, что положено в суп, тебе в кровь. Нам это без разницы, не так ли, Луиза?
— Без разницы, — кивнула та. Она все протягивала миску Роланду. Над ней поднимался пар. Пахло наваристым куриным бульоном.
— А вот для тебя разница есть, — усмехнулась Мэри, продемонстрировав неестественно большие зубы. — Доктора кровь не жалуют. Она их нервирует.
Роланд прекрасно знал, что вид крови нервирует совсем не докторов. Но он также понимал, что выбора у него нет. Он взял у Луизы миску, медленно все съел. И многое бы отдал за то, чтобы стереть самодовольную ухмылку с лица сестры Мэри.
— Хорошо, — кивнула она после того, как Роланд вернул ей пустую миску, а она убедилась, что в ней не осталось ни капли. Его рука бессильно упала на гамак, слишком тяжелая, чтобы он мог вновь поднять ее. Роланд почувствовал, что снова проваливается в сон.
Сестра Мэри наклонилась над ним, подол ее рясы коснулся плеча стрелка. Волна идущего от нее запаха, сухости и гнили окатила Роланда. Его чуть не вывернуло наизнанку.
— Сними эту золотую штуковину, когда силы вернутся к тебе… и брось в писсуар под кроватью. Там ей самое место. От одного взгляда на нее у меня начинает болеть голова и перехватывает дыхание.
— Если медальон так тебе не нравится, сними его сама, — собравшись с последними силами, ответил Роланд. — Как я могу помешать тебе, сука?
Вновь сестра Мэри злобно оскалилась. Роланд подумал, что она влепила бы ему затрещину, если б не боялась поднести руку так близко к медальону. Видать, касаться его выше пояса она не решалась.
— Думаю, тебе надо как следует подумать над моим предложением. Я по-прежнему могу высечь Дженну. Она носит черные колокола, но я — Старшая сестра. Вот и прикинь, что к чему.
Она ушла. Луиза — за ней, бросив на Роланда последний взгляд, в котором смешались страх и вожделение.
Я должен выбраться отсюда, подумал Роланд. Должен.
Но вместо этого впал в некое отличное от сна состояние. Может, какое-то время он и спал, а какое-то — грезил наяву. Один раз чьи-то пальцы погладили его руки, чьи-то поцеловали ухо и прошептали: «Загляни под подушку, Роланд… но никто не должен знать, что я приходила к тебе».
Прошло еще какое-то время, и, открыв глаза, Роланд ожидал увидеть над собой симпатичное личико сестры Дженны. И водопад черных волос, струящихся из-под накидки. Но никого не увидел. Лишь яркую белизну полотнищ шелка на потолке. Роланд предположил, что уже полдень. То есть прошло как минимум три часа с того момента, как он съел вторую миску супа.
Рядом с ним, негромко посапывая, по-прежнему спал Джон Норман.
Роланд попытался поднять руку и сунуть под подушку. Но рука не желала двигаться. Ему удавалось шевельнуть лишь кончиками пальцев. Он ждал, набираясь терпения, стремясь сохранить спокойствие. Получалось не очень. Из головы не уходили слова Джона Нормана о том, что недавно в лазарете лежали двадцать человек. Один за другим они исчезали, пока не остались только я да он. А теперь появился ты.
Девушка не приходила. В его голове прозвучал мягкий голое Алена, одного из давнишних его друзей, который давно уже умер. Она бы не решилась, остальные сестры следят за ней во все глаза. Тебе все это приснилось.
Но Роланд полагал, что его друг ошибается.
Прошло еще какое-то время, по изменению яркости полотнищ на потолке Роланд решил, что не меньше часа, и стрелок предпринял вторую попытку. На этот раз ему удалось сунуть руку под подушку. Пухлую, мягкую, поддерживающую не столько голову, как шею. Поначалу он ничего не нашел, но его пальцы забирались все глубже, пока не нащупали какие-то тонкие палочки.
Он выдержал паузу, собираясь с силами (а каждое движение давалось с неимоверным трудом), потянул палочки на себя. Оказалось, что они перевязаны лентой.
Роланд огляделся, дабы убедиться, что в лазарете сестер нет, а Джон Норман спит, и только потом вытащил находку из-под подушки. Шесть засохших цветков с бледно-зелеными стеблями и коричневатыми головками, от которых шел резкий запах пережаренных сухарей. Запах этот напомнил Роланду далекое детство: утренние экспедиции на кухню Большого дворца, инициатором которых обычно выступал Катберт. Из-под широкой белой ленты, перевязывающей стебли, торчал край сложенного куска материи. Естественно, шелка, ничего другого в этом проклятом месте не было.
Роланд тяжело дышал, на лбу выступили капли пота. Однако он по-прежнему был один. Вытащил материю, развернул. Прочитал написанное углем послание:
ЖУЙ ТРАВУ. ПО КУСОЧКУ КАЖДЫЙ ЧАС.
МНОГО НЕЛЬЗЯ, БУДУТ СУДОРОГИ ИЛИ
СМЕРТЬ. ЗАВТРА НОЧЬЮ. РАНЬШЕ НЕ
ПОЛУЧИТСЯ. БУДЬ ОСТОРОЖЕН!
Никаких, объяснений, но, с другой стороны, они и не требовались. Роланд и так понимал: оставаться здесь — верная смерть. Им требовалось лишь одно — сорвать с него медальон, а он не сомневался, что сестра Мэри придумает, как это сделать.
Роланд кусанул засушенный цветок, по вкусу он ничем не напоминал те сухари, что он и Катберт выпрашивали на кухне. Во рту появилась горечь, в желудке — жар. А через минуту после того, как он прожевал первую порцию, сердце забилось в два раза чаще. Мышцы ожили, добавив неприятных ощущений: задергались, потом натянулись, свернулись в жгуты. Приступ быстро прошел, и сердцебиение пришло в норму задолго до того, как проснулся Норман, но Роланд понял, чем вызвано предупреждение Дженны: она дала ему очень сильное лекарство.
Роланд вернул букет под подушку, стряхнув с простыни два-три крохотных лепестка, упавших с цветков. Потом большим пальцем руки растирал написанные углем слова по белому шелку, пока они не превратились в серые пятна. Покончив с этим, убрал под подушку и клочок материи.
Когда Норман проснулся, он и стрелок поговорили о родном городе юноши, Дилейне, который иногда называли Логовом Дракона. Юноша попросил Роланда передать его медальон и медальон брата их родителям, если, конечно, ему удастся выбраться из Элурии, и рассказать им, что произошло с Джоном и Джеймсом, сыновьями Джесса.
— Ты все расскажешь сам, — возразил Роланд.
— Нет. — Норман попытался поднять руку, может, чтобы почесать нос, но ему это не удалось. Рука поднялась дюймов на шесть, а потом, словно полено, упала на простыню. — Думаю, что нет. Жаль, что мы встретились при таких обстоятельствах. Ты мне нравишься.
— А ты — мне, Джон Норман. И то, что мы встретились, уже хорошо.
— Да, но мы могли бы обойтись без этих дам.
Вскоре он снова заснул. И Роланду более не довелось поговорить с ним… хотя он услышал его голос. Да. Роланд лежал в гамаке над кроватью, притворяясь спящим, когда Джон Норман с предсмертным криком сошел с тропы в пустошь.