— И че, шибко хороша картина-т? Может, не зазря Ромку Рафаэлем кличут? — усмехнулась в юношеские усики Алевтина Александровна, маленькая, бойкая пенсионерка лет пятидесяти пяти.
— Знаете, сперва я пришла как-то в замешательство. Казалось, альтермотива тут одна: или нам пора на погост, или Ромке в психушку. Но, вот…
— В психушку, говоришь? Да, давно ему пора. А че, опять че ль запретное че намулевал, противозаконное? Не тяни, сказывай. Ты ведь учительша, все знаш-понимаш. Да и я как-то шла мимо магазина и видела, как он разговаривает все с кем-то. Хотя в замочной скважине окромя его никого и не было…
— Вы знаете, Алевтина Александровна, заумь какая-то… Да, но заумь-то — заумь, а вот, поди ж ты, — глаз не оторвать, дьявольщина какая-то! Я и уходила от картины, и снова возвращалась, и опять уходила в магазин, но сила неведомая вновь приводила мои ноги к ней…
— А че там, на картинке-т?
— А на картине, а на картине, Алевтина Александровна, — город… Радужный, мажорный, с голубиной душой… Навроде бы это наш город, Тутаев. А только не он это! Не наш. Собор Воскресенский… Легкий, прозрачный, и на картине прозрачность слегка дрожит, вся — голубая, золотая… Звонница в небе плавает в малиновых полутонах. И левобережье — кра-си-во-е! — будто бы наше. Только не наше. И вид такой, как откуда-то сверху. Как на водокачку поставить еще три водокачки, потом забраться на самый верх и посмотреть вниз… И крупнопанельных домов там нету. И современных зданий нет. И нашего моторного завода нету и в помине!
— И моторного не-е-ет? Как это — нет? Да ты что говоришь? Это как же? А где же мой сынок Гришаня вкалывать теперича будет? Да за это, знашь, да за это — и в тюрьму мало!
— Ой, Алевтина, там вместо нашего промотного завода — серебряный пруд стоит и выпускает не дизеля, а белых гусей-лебедей. А вокруг — рощи, перелески, парки, скверы изумрудные. В общем, не Тутаев это наш, а сады Едема.
— А Казанска церква?
— И Казанская, и Покровская на месте!
— Хи-хи, так это он, Таньк, наш город Романов-Борисоглебск в прошлом намулевал, до революции!
— Да нет же, говорю. Ты слушай! Вместо наших девятиэтажек и «хрущеб» другие дома стоят — инопланетные! Такие, ты знаешь, египетские пирамидки, только размерами с двухэтажный дом. Пирамидки изнутри светятся, радугой играют. А вокруг, а вокруг — сады цветут, фонтаны искрятся, птицы поют. От фонтанов даже у меня лицо увлажнилось… И запах парного молока идет от картины.
— Опамятуйся, Тьянсергевна, свят-свят, — перекрестилась Алевтина, — да где ж это видано, чтоб из картины брызги летели, чтоб из картины птицы пели и запахом пахло?..
— И деревья сандальные, фиговые и миртовые — и кругом ароматы распускают. И еще запах Черного моря, профсоюзного курорта и звезд… И детей там много-много, как тараканов на кухне. И взрослые-то — все, как дети, все веселые, смеются, по газонам и паркам скачут, подобно саранче.
— Этого с трезва не нарисуешь, — покачала головой собеседница.
— А сверху над этим разноцветным городом, над малиновым пением колоколов, над золотою дымкою реки Волги, над пшеничными полями, изумрудными лесами летит мальчик. Мальчонка, ну, ему лет 12–13 на вид, он, может, вовсе и не летит, а висит на чем-то. Крыльев-то у него на картине нету. Ты знаешь, обыкновенный мальчишка, щека в чернилах, в перештопанных штанах с пузырящимися коленками. Похожий очень на Петьку из четвертой квартиры. Босиком, локоточки в ссадинах, лоб в зеленке. И глядит сорванец на эти поля-леса, на волшебный город внизу широко распахнутыми глазами. И проплывает он по картине в неестественной позе — будто бы он залез на забор яблоки воровать в Катькином саду, а увидел вдруг такое, такое…
— Свят-свят-свят… Да-а, тут без конопли и мака явно не обошлося! Ну и че, купили картину-т?
— Картину-т, не… Ты же знаешь — у наших горожан поголовно очень среднее образование… Да и на кой она им? Я тут вот что подумала, Алевтина Александровна — а может, это будущее нашего города? А может, этот ненормальный уже побывал там, в нашем будущем, и захотел всем людям рассказать о том, что увидел? А может… Ох, стой, кажется, кто-то сюда идет! — вдруг встрепенулась Татьяна Сергеевна, и разговор двух сверстниц прервался.
Во двор морской походкой ввинчивался, как дым из трубы парохода, странный субъект. Он был плотен, невысок, легок. Черные бородка и усы украшали его горбоносое лицо. На голове был лихо сдвинут набок черный берет. Клок черных, как смоль, волос, похожий на перо, выбивался из-под берета. Незнакомец, насвистывая знакомую мелодию, направлялся прямо к двум чирикающим товаркам.