Любовь, ревность, гнев и жажда мести обжигали его гордое сердце, головокружительная ярость замутила его разум, и он, вскочив на алтарь, отбросил занавесь, заслонявшую святое изваяние, и, сорвав драгоценную корону, которая украшала голову скульптуры, опрометью бросился вон из церкви. Перескакивая через порог, он услышал – чуть ли не у самых своих ушей – страшный, неземной раскат смеха, который морозил в его жилах кровь и отдавался, подобно крику смерти, эхом в глубине его сердца. Обезумевший от ужаса, в страхе от содеянного, он припустился бежать вдоль склона Мургисабаль, не замечая, что старая астия, спрятавшаяся в одной из дверных ниш, следит за ним со зловещей радостью. А он мчался дальше и дальше, пока сердце не стало вырываться из груди, пока он не начал задыхаться, а ноги не стали заплетаться и подкашиваться. Он на мгновение остановился, чтобы отдышаться, но, как только он это сделал, ему показалось, что он спять слышит этот ужасный, отвратительный взрыв смеха, и, издав крик отчаяния, он снова бросился бежать вдоль оврагов, в сумасшедшей панической гонке перескакивая через ручьи, извергая изо рта пену и безумно сверкая глазами.
Ночь была темна, очень темна. Над землей разразился ураган, ветер выл среди вековых дубов, и они, раскачивая под порывами ветра свои сухие ветви, казались зловещими призраками, вытягивающими жуткие руки к молодому преступнику, в то время как тени от кустов, от каменных глыб, от колючих изгородей, колыхавшиеся вокруг него, представлялись в его воображении полчищами бесов, возникавших со всех сторон, куда бы он ни направился.
И он так шел час, и два, … и шесть, ни разу не остановившись, не замедляя шага, едва дыша, пока на рассвете нового дня он не перестал слышать этот дьявольский смех, и не исчезли ночные тени, и не стал успокаиваться ветер. Измученный и задыхающийся, он остановился под каштаном, решив немного перевести дух; но желая прежде узнать свое местонахождение, он вскарабкался на дерево, чтобы оглядеть окрестности.
– Как долго я шел! – прошептал он, взойдя на дерево. – Я, должно быть, далеко, очень далеко!
Это была та пора, когда день стремится пробить себе дорогу среди теней, пронзая их первыми лучами и струя во все стороны слабый, туманный свет, который меняет очертания предметов.
– Я ничего не могу разглядеть, – сказал юноша, пристально и с тоской глядя на восток, где горизонт уже начал розоветь мягким светом зари.
И тотчас солнце, кромсая утреннюю мглу яркими лучами, осветило потоком света величественный храм, который, темный и угрюмый, поднимался у подножия горы Андуц. Поняв где он находится, бедный юноша почувствовал, как его сердце замерло от ужаса, а холодный пот выступил на бледном, усталом лице. Строение, представшее перед его изумленным взором, было церковью Исиарской Богоматери, от которой он за семь часов отошел не более чем на тысячу метров.
Решив, что он стал жертвой какого-то наваждения, он закрыл глаза, чтобы избавиться от этого внушающего ужас видения, но, вновь открыв их, он увидел повсюду силуэты вооруженных людей, которые приближались, ища что-то среди терновника и густых зарослей. Не вызывало сомнения, что факт кощунственного ограбления был обнаружен и что эти люди идут искать вора. Поверив на мгновение в эту страшную действительность, он, в ужасе и отчаянии, опустил голову. Между тем мужчины приближались, старательно, шаг за шагом, держась его следа. Ирансу, видя это, хотел соскочить вниз, но украденные драгоценности стали вдруг так тяжелы, что он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, словно был пригвожден к дереву. Сетуя на свое бессилие, он хотел, по крайней мере, – чтобы скрыть свое преступление, – выбросить драгоценности, но, сунув руку за пазуху, где он прятал сокровища, он почувствовал, как его пальцы обугливаются при прикосновении к ним. Испытывая ужасные муки, он в последней отчаянной попытке пробовал разорвать ткань своего дублета, но все его усилия оказались напрасны. Тонкая материя сопротивлялась так, словно была соткана из стали.
К этому времени его уже обнаружили мужчины, они быстро шли к дереву, окружая его со всех сторон, чтобы предотвратить побег вора. О, как он тогда проклинал свою злосчастную любовь, свое преступление и само свое существование. А потом он снял пояс, сделал на нем петлю и в отчаянии повесился на одной из ветвей.
Когда преследователи подобрались к нему, они нашли его в последних предсмертных судорогах, и он прожил еще ровно столько времени, чтобы успеть рассказать о печальных обстоятельствах его святотатственного покушения.
* * * * *