К Илеане вернулась ясность ума.
— Помоги мне встать, — приказала она.
Последний шанс мерещился ей: пойти с ними,
открыть дверь, найти способ предупредить его, спасти.
— Я пойду с вами, — сказала она.
— Вот теперь ты ведешь себя хорошо. Браво!
”Перед самой дверью, прежде чем повернуть ключ, я
закричу”, — думала Илеана, ведя крестьян через сад к дому. Но план ее провалился. В нужный момент ей изменил голос.
В полумраке комната казалась мирной и спокойной. Стоя в дверях за всеми этими спинами, Илеана призналась себе, что побеждена.
Все остальное разворачивалось, как хорошо продирижированный кошмар. Антон и три его сообщника на цыпочках, как балетные призраки, подошли к кровати и окружили ее. Словно каким-то древним, культовым движением, они все сразу подняли руки, потом медленно, очень медленно, стали их опускать и по сигналу старшего мастера, воткнули свои ножи в тело жертвы — съежившееся под одеялом, будто ожидавшее их тело. И тут раздался рев предводителя:
— Он сбежал! Он ускользнул!
Молодая женщина забыла вздохнуть. Она увидела открытое окно. Антон увидел его тоже. Несколько человек выбежало в сад, чтобы настичь беглеца, но все они вернулись ни с чем.
— Где он? — закричал Антон. - Говори, где он?
— Не знаю, не знаю, — ответила она обморочным голосом.
— Ты заплатишь нам за это! Теперь ты нам за это заплатишь!
Илеана смотрела на него не видя, даже не понимая,
чего он от нее хочет. Она легла на кровать, удивившись даже, что кровать пуста. У нее болели глаза, она подумала: это не мои глаза. Она различила отблески ножей в устремленных на нее, полных ненависти взглядах и поняла, что чудо не приснилось ей, что ее друг спасен. И тогда из ее сдавленной груди вырвался наконец крик — крик, в котором были и освобождение, и радость, и жертва, и призыв к безумию.
А игра продолжалась, она всегда продолжается. Оставшийся в живых выдержал все испытания и преодолел все опасности. Его не задело ни пламя пожаров, ни безумие военных дорог. Не раз и не два мир вокруг него рушился — а он поднимался невредимый, словно после спортивных упражнений. Он не понимал: почему именно он, а не кто-нибудь из его друзей? Он и теперь этого не понимает. Если это и в самом деле игра, то он не знает ее правил, так же, как не знает своего противника.
И все-таки, мне показалось, что благодаря Катриэ-лю я смогу с этим покончить. Я даже был убежден в этом. Приближалась война, и я был уверен, что она разорвет цепи и доведет игру до окончательной развязки.
Я вижу себя с Катриэлем, когда мы были с ним последний раз вдвоем. Он рассказывает о своем детстве, я сравниваю его со своим. Он говорит о своих планах, а я молчу, у меня их нет. Он говорит "завтра”, а я знаю, что завтра умру.
Почему завтра и почему в этой стране? Потому что мне сорок лет и я еврей? Потому что хватит оставшемуся в живых гоняться за мертвыми? Какая разница? Ты хочешь, чтобы это было завтра, и да будет воля Твоя, хотя бы на этот раз, аминь.
Я пытаюсь представить себе это: где я найду свой конец? Под развалинами дота — какого? В пустыне — в какой? Я терзаю свое воображение, подстегиваю его, но оно упирается, и мне не сдвинуть его с места. Если будущее существует, мое воображение отказывается впустить меня в него. Может, я буду изуродо-
ван гусеницами танка? Ничего не поделаешь, мне не удается увидеть себя трупом. Ладно, терпенье! Собственно, кто сказал, что я погибну в бою? Что война разразится завтра? Я знаю только, что для меня она завтра кончится. Неважно при каких обстоятельствах. Может, во время маневров. Почему бы и нет? Шальная пуля. Граната, брошенная на секунду раньше или позже времени. Старая мина. Занавес. Конец.
Комар звенит, садится мне на щеку, я его прихлопываю. Может быть, и он знал, что его ожидает.
”3автра”, — говорю я себе и удивляюсь своему спокойствию. Легкий холодок за плечами, у позвоночника. Ясные, вполне упорядоченные мысли. Они создают экран, который уже непроницаем для прошлого. Я живу настоящим во всей его полноте. Перемена так внезапна, впечатление от нее так сильно, что мне хочется услышать собственный голос:
— Катриэль...
— Да?
— О чем ты думаешь?
— О войне. Она изменяет тех, кто в ней участвует. Но в чем?
— Ты боишься?
— Да, боюсь.
— Ты выполнишь обещание? Расскажешь?
— Ну конечно. И ты тоже.
Я ничего не говорю.
— Но не понимаю, как ты будешь рассказывать, — добавляет он тихо.
Он ждет ответа, однако мне уже не хочется разговаривать. Я хочу остаться один!
— Посмотри на меня, — говорю я.
Он поднимает тяжелый, пристальный взор.