— Кто — она?
— Моя часть.
— Ты хочешь сказать — то, что от нее осталось? Спроси внизу.
Я вышел на улицу. Старшина указал мне на дверь:
— Если ты ищешь Иоава, то он там.
Иоав там был, Катриэля не было.
— А где... остальные?
Он протянул мне бутылку с газированной водой.
— Пей. В такую проклятую жару пьешь не переставая.
— Какие у нас потери, Иоав?
— Лейтенант. Гдалия. Да, маленький иеменит. И Цви. Студент. Эти убиты. Амрам, Перец, Бернард, Не-хемия эвакуированы в тыл.
— А... Катриэль?
— С ним все в порядке. Он где-то тут, неподалеку.
В конце концов я его нашел. Он сидел на тротуаре напротив брошенного дома и, казалось, спал с открытыми глазами. Я сел рядом — он даже не заметил. Я заговорил первый. В немногих лаконичных и точных словах я рассказал, что со мной случилось, и под конец описал странное ощущение, охватившее меня, когда я очнулся в походном госпитале: я ранен, но куда — не знаю.
— А ты? — спросил я.
— А что — я? — спросил он не своим, грубым и хриплым голосом.
И повернул ко мне такое гневное, такое одичавшее лицо, что я еле его узнал, но он тут же отвернулся, словно ему стало стыдно.
— Что ты хочешь знать? — крикнул он раздраженно. — Хочешь знать, убивал ли я? Да?
Его трясло от бешенства, может быть, от ненависти.
— Да, убивал! Хочешь знать, кого? И сколько раз? Я сам не знаю! И никогда не узнаю! И это не имеет значения! Я убивал, и теперь все не имеет никакого значения. Ты это хотел узнать, да?
Я был ошеломлен, я не знал, что сказать. Я ждал продолжения, окончания. Катриэль бросил на меня пронзительный взгляд и заплакал, потом засмеялся, потом стал плакать и смеяться одновременно.
— Ты думаешь, что можно все знать! Все понять и все передать! Ты смешон, ты жалок! Уходи! Оставь меня! Ты хочешь сохранить невинность, но не понимаешь, что это такое. Я тоже!
— Да нет же, Катриэль, я понимаю. Я понимаю, что тебе надо отдохнуть.
— Ты думаешь? Ничего ты не знаешь!
Неужели и в нем война оставила каплю своего яда, своей ненависти?
— Уйди, прошу тебя.
Я ушел, чувствуя терпкую горечь во рту.
— Вроде с тобой все в порядке, — сказал Гад, в конце дня принявший меня.
— Простая царапина.
— А ведь был на волосок, счастливчик ты этакий!
— Да уж, если бы не ты!..
— В следующий раз будешь внимательнее. Я не всегда буду рядом, чтобы выбросить тебя из машины.
— Слушаюсь, командир.
Хотя лицо его обострилось от напряжения и бессонницы, он был спокоен, бодр и полностью владел собой. Перед тем, как меня отпустить, он сообщил последние новости: мы идем от победы к победе, мы побеждаем на всех фронтах. На Синае противник удирает во все лопатки; вся нация держит пари!
— А Старый город?
— Мы возьмем его завтра. Завтра утром.
Мы пожали друг другу руки, и я вернулся к себе. Иоав показал, где ложиться.
— Пол жестковат, но сейчас ты этого не заметишь.
Я остановился, чтобы посмотреть в окно. Затемнение превратило город в призрак. Вчера, только вчера,
человек, которого я никогда не узнаю, стоял, вероятно, перед этим же окном; о чем он думал?
— Ложись, — сказал Иоав. — Ночь пройдет быстро. А потом...
Где жители этой деревни? Где дети этого дома?
— Ты что, не слышишь, что тебе говорят? — раздраженно спросил Иоав.
Я растянулся на полу. Мне вовсе не хотелось спать. Я бы охотнее вышел прогуляться. Но это воспрещалось. К тому же это было опасно. Ладно, попробуем заснуть. Но спать я не мог. Чем больше я старался, тем дальше убегал от меня сон. Опять меня бросило в лихорадку, опять стала мучить тревога. Я был на пределе усталости, на пределе познания; я не знал, что со мной будет завтра.
— Скоро мы будем в настоящем Иерусалиме, — сказал голос рядом со мной, голос, принадлежавший Катриэлю.
Я торопливо вызвал в себе вчерашние воспоминания и прежние голоса. Возвращайтесь скорее, мечты! Иерусалим так близок, так далек! Он живой, он скоро будет доступен. Я мысленно разговаривал с собой — ребенком. Ну, сделай же так, чтобы я рассмеялся. Один-единственный раз. Да так, как никогда еще не смеялся в своей жизни. Над вчерашним и над завтрашним днем, над Катриэлем, который поддался — а не следовало бы! — и над Гадом, который сопротивляется — уж слишком хорошо сопротивляется! Теперь я хочу принести в дар Иерусалиму свой смех — смех, а не слезы!
Я вижу себя в городе моего детства. Иом Киппур. День поста и покаяния. Вечером один и тот же крик вырывается из каждого сердца: ”В будущем году в Иерусалиме!”. Справа от меня стоит человек в талесе, но он не молится. Я увидел его на следующий день, у входа в школу, среди нищих и блаженных. Я подал ему милостыню — он отказался ее принять. ”Мне этого не надо, малыш”. — ”А чем же вы питаетесь?” — "Снами”.