— Смотри на меня и слушай, не перебивая.
Он приходил ко мне два раза в неделю, в разные дни, в разные часы. Иногда он приходил рано утром, когда город еще спал; иногда втаскивал за собою сумерки. Он оставался у меня по три, четыре, пять, шесть часов. Ему было все равно — один день или столетие: он отрицал время. Едва переступив порог, он начинал говорить о предмете, который его в этот день занимал. И всякий раз я испытывал то же ощущение чуда.
Позже я узнал, что в то время у него были и другие ученики, среди них Эммануэль Левинас, и он отдавал им столько же часов, сколько мне. Откуда он брал время и силы для такой огромной работы? Никогда не видел, чтобы он ел, спал или читал — а между тем он прекрасно себя чувствовал и был в курсе всего, что творилось в мире. Несколько раз случалось ему исчезать на неделю-другую, потом он возвращался, ничуть не изменившись.
Три года я был его учеником, но и сегодня я знаю о нем не больше — а может быть и меньше, — чем узнал в нашу первую встречу в маленькой синагоге на улице Павэ, когда пришел туда встречать Царицу-Субботу.
Как-то раз он узнал, что в Париж, по дороге в Соединенные Штаты, приезжает известный хасидский рабби. Хасиды из Лондона и Цюриха, Антверпена и Франкфурта устремились во французскую столицу, одни — чтобы приветствовать рабби, другие — чтобы попросить у него совета и благословения.
— Ты его знаешь? — спросил учитель.
— Да, он из наших мест, из Трансильвании. Перед войной я один раз видел его издали. Это не мой рабби, мой — Вижницкий.
— А в чем ты его упрекаешь, вот этого?
— Ни в чем, разве только в том, что он не страдал — или недостаточно страдал — во время войны.
— А ты? Ты страдал достаточно?
— Нет, недостаточно. Но ведь я же не рабби, я ни для кого не рабби.
— Что ты можешь об этом знать?
Он уже готов был пустить в меня одну из своих отравленных стрел, но сдержался.
— Ты придаешь страданию слишком большое значение.
Я ждал продолжения, но его не было. Он был так озабочен приездом рабби в этот день, что не тронул меня.
— Я хочу с ним познакомиться, — сказал мой учитель.
— Это будет нелегко.
Рабби остановился в одном из роскошных отелей правого берега. В коридоре толпились люди. Они стояли в очереди долгие часы ради беседы с рабби, которая длилась не более пяти минут. Перед тем как войти в зал, где восседал святой, полагалось еще в передней вручить секретарю пидион, банковский билет. Таков был обычай: прежде чем увидеть рабби, надо было совершить доброе дело — а милостыня это доброе дело, — чтобы заслужить такую честь.
— Идем со мной, — приказал учитель.
Я боялся самого худшего. Ведь швейцар может и не пропустить бродягу с прислужником. Но никто не задержал нас в тот день. Коридорный посмотрел на нас и сказал: — Второй этаж. В коридоре стояло человек триста. Мой учитель пробился к секретарю:
— Я хочу его увидеть.
— Становитесь в очередь, как все.
— Я — не то, что ты называешь ”все.”
— Значит, вы его не увидите.
— В самом деле?
Он вырвал листок из моего блокнота и нацарапал на нем несколько слов.
— Приказываю тебе передать это посланье рабби, не то я тебя прокляну.
Секретарь повиновался. И вот что было еще более странно. Дверь открылась, и сам рабби попросил моего учителя войти. Они провели с глазу на глаз несколько часов, и никто никогда не узнал, о чем они беседовали. Прощаясь с ним, рабби только и сказал, совсем тихо:
— Допускаю, что человек может знать так много. Но как вы сумели все это понять?
Позже я спросил учителя:
— Что вы написали в записке?
— Не твое дело.
— Видите ли, мне тоже хотелось бы научиться открывать иные двери.
Он рассердился:
— Этому научиться нельзя. Ты хочешь подражать мне? Ничего никогда ты не научишься открывать, если будешь подражать кому бы то ни было. Ключ нельзя купить, его надо выковать самолично. То, в чем моя сила, у тебя может стать слабостью. Долг ученика — следовать за учителем, а не копировать его.
К счастью, приступы гнева быстро проходили. Вспыхнут, как молния, и вот он уже такой, как всегда, как всегда озаренный.
Один-единственный раз он ушел в бешенстве, хлопнув дверью. В этом был виноват я. Я хотел вломиться в святилище, я стал задавать вопросы, которые преследовали меня даже во сне:
— Кто вы? Что скрываете? Почему делаете из этого такую тайну? Неужели вы в самом деле думаете, что долг человека замыкаться, а не открываться другим?