Сумерки наложили на его лицо маску испуга. С кем же я разговариваю - с сумасшедшим или с отверженным и проклятым святым? Что я должен делать — бежать от него или попытаться помочь ему? Но если помочь, то как? Как это узнать? Но если он не сумасшедший, твердил я себе, то значит кто-то другой безумен? От этих мыслей у меня кружилась голова.
— Понимаете ли вы то, чего я сам не в силах понять? — кричал он, возбужденно размахивая руками. — Я — тот деревенский сумасшедший, который со всех крыш вопит, что у него украли его деревню; я — тот мертвец, который обвиняет живых в том, что у него похитили кладбище. И я кричу, я вопию, хоть и знаю прекрасно, что все это неправда, что я лжепророк, что я просто изготовляю картинки. Да ведь вы, который меня слушает, вы, явившийся оттуда, вы-то уже поняли, до какой степени безумны все мои разговоры. Сейчас солнце заходит над городом, и в молельне Талмуд-тора, напротив базара, верующие ожидают вечерней молитвы и почтительно говорят о чудесах, которые умеют творить их раввины. На Еврейской улице, около главной площади, грузчики сбросили с плеч свою ношу и, повернувшись лицом к стене, читают Амида, чтобы рыжий Мендель мог прочесть Каддиш. В иешиве уже зажгли свечи, и ученики взялись за трудное место Талмуда. Два коммерсанта стоят перед раввином и рассказывают ему о своем споре, чтобы он его разрешил. Я знаю коммерсантов, и раввина я знаю тоже. Я знаю учеников, их напевы живут во мне, и мне хочется плакать; грузчики — мои приятели, мне стыдно, что у них такая тяжелая работа, и когда у них наступают нечастые минуты отдохновения и веселья, я радуюсь. Я всех их слышу, все они мои братья, я узнаю даже их дыхание, я различаю их слабые стоны, я чувствую, что они тут, рядом, рукой подать... Но тогда объясните мне, в чем смысл моих галлюцинаций, моей смертной тоски, от которой я по ночам обливаюсь потом и которая лишила меня зрения и сна?
Темный огонь пылал в его глазах. У меня сдавило горло. Мне казалось, что я заблудился и брожу, совершенно один, в странно знакомом немилосердном лесу. Я видел, как скрылось солнце, как сумерки поглотили подмигивающие домики и крутые, затерянные в соснах дороги — и не мог пошевелиться. Опять раздался душераздирающий крик — наверное, Миклош? — и опять засмеялись те два старика.
— Мне их жаль, — сказал молодой человек. — Для них уже все кончено. А для меня? Скажите, ведь со мной все еще может случиться, правда? Я еще могу надеяться, верно?
Я тряхнул головой — то ли подтверждая, то ли отрицая.
Доктор заверил меня, что молодой человек безобиден — он никогда не впадает в буйное состояние. И все-таки я смутно чувствовал, что меня подстерегает опасность. Пора было уходить, было уже поздно, быть может, даже слишком поздно.
— Что же делать? — вскричал молодой человек, задыхаясь. — Какой-то дремучий лес, и я в нем окончательно заблудился. Ветер занес песком все тропки, все выходы. Старики думают, что время не изменилось, и в этом их помешательство. А я взираю на свой город как чужестранец — и в этом мое сумасшествие.
Он вдохнул ночной воздух. Голос его зазвучал умоляюще :
— Вы приехали издалека; помогите же мне, посоветуйте, скажите что-нибудь — вырвите меня из ада, который я сам себе придумал!
Я ничего не ответил. Он продолжал:
— Если правда ведет к безумию, и обман тоже, что же нам делать? И как Бог оправдывает Себя в собственных глазах? Если истинное и мнимое кончаются одинаковым криком, одинаковым смехом, в чем же цель творения? Какие ставки тут разыгрываются? Какую роль должен сыграть человек за время своего таинственного прохода по земле?
Он говорил все быстрее и быстрее. Как остановить его, пока еще не поздно — и для него, и для меня? Вопросы его задевали меня и скользили мимо — они были обращены не ко мне, а кому-то дальше. У меня не было ответов. В какую-то минуту мне захотелось открыть ему правду: да, я был в этом городе, я могу свидетельствовать, что твои опасения не напрасны, могу подтвердить, что и старики тоже не ошибаются. Твой город на том же месте, но его там нет; он живет только в бреде безумцев... Вот что мне хотелось ему сказать, но я не мог пошевелить губами: даже слова свои я оставил по ту сторону.
— Год за годом, — жалобно продолжал больной, — я ходил вместе с доктором в город, каждый раз, когда он туда отправлялся. Наверное, он надеялся вылечить меня этим. Полный провал. Болезнь шла за мной, видения шли впереди. Еврейская улица, шумный центр городской коммерции, носила новое название и по ней гуляли незнакомцы. Паломничество приводило меня к иссохшим источникам. Жизнь продолжалась и выбрасывала меня вон. Вы не поверите, но мне чудилось, что я вижу незнакомцев даже в своем собственном доме, за столом моих родителей. В конце концов я стал себя спрашивать, не во мне ли самом причина этого ужаса, я стал казаться себе Ангелом смерти, вокруг которого царит пустота. Да нет, я понимаю, что все это кошмар, недоразумение, что я — жертва своего слуха, зрения, сердца, памяти, я знаю, что правда не тут и не в этом, а уж вы, приехавший издалека, вы-то это знаете лучше меня, не так ли? Скажите только, что вы это знаете, только скажите, я должен в это поверить, я должен в вас поверить, в вас или хоть в кого-нибудь, одиночество меня душит, я больше не могу...