Расклеится пакет с эмблемой синей,
Виновен в том Жуан, никто другой,
Лишь потому, что он в минуту эту,
Отчаясь, злополучному пакету
Края помазал дрогнувшей рукой.
Меж тем закон к его житейской драме
Располагал еще пятью статьями.
Среди причин,
Смягчающих вину,
Всей камерой искали хоть одну,
Которая сказалась бы счастливо,
Но знавшие статьи по их частям,
Все комментарии ко всем статьям,
Не отыскали нужного мотива.
— А ревность? —
От наивности вопроса
Опешил даже староста-философ.
Статьи законов
Пишут не поэты,
А потому и ревности в них нету,
Ведь ревность — пережиток дней былых,
В которой признаваться неприлично,
Но в практике она, хоть и частично,
Допущена в понятиях других,
Ну, скажем, вот таком,
Как оскорбленье,
Когда взбурлит
Душевное волненье.
Так в первый день
Жуан прослушал впрок
Свой первый юридический урок,
Открыв себя, как школьную тетрадку,
Запоминая памятью своей
Всё, всё — от лиц и названных статей
До “Правил внутреннего распорядка”,
Догадливо наклеенных в углу,
На видном месте,
Ближе к санузлу.
В тех правилах,
Что строго непременны,
Оберегались каменные стены
От вырезок, от надписи любой,
А тут Жуан увидел нарушенье,
Перед окном такое украшенье,
Которое узрел бы и слепой:
Для глаз ошеломительней удара,
Там было нечто
В духе Ренуара.
На высоте окна
Перед решеткой,
В пристойной позе
И с улыбкой кроткой,
Но в то же время в полной наготе,
Чуть-чуть бочком, скрывая стыд умело,
Смазливенькая дамочка сидела
С ладошкою на зрелом животе.
Все на неё повылупили зенки,
Как будто гостья
Вылезла из стенки.
Уже ЧП.
Была та дама скоро
Замечена дотошным контролёром,
А это приключилось в той поре,
Когда, за спинами сцепивши пальцы,
Той камеры жильцы и постояльцы
Гуляли на прогулочном дворе.
Начальство поступило слишком строго,
Вернув их, грешных,
В камеру до срока.
Виновника нашли
Без всяких мытарств,
Тщеславного само тщеславье выдаст.
Так и случилось, не смолчал талант,
Который наконец-то пробудился.
И надо ж, на художника учился,
А получился крупный спекулянт,
Сплавлявший за рубеж через кордоны
Какие-то старинные иконы.
— Стереть и смыть! —
Художнику за шалость
Пять суток гауптвахты полагалось,
Но камера вступилась — дескать, мы
Не станем лучше, если будет смыта.
Просили контролёра, замполита,
Дошло и до начальника тюрьмы,
И снова с просьбой
Староста-молчальник:
— Оставить просим,
Гражданин начальник.
Никто не знал,
Что бравый подполковник
Был всякого художества поклонник,
Стихами увлекался, как юнец.
На даму долго он глядел с усмешкой,
Изъяны в ней оправдывая спешкой,
Задумался на миг и наконец
Сказал, ни в чём не углядев распутства:
— Хоть не шедевр,
А всё-таки искусство!
Большой начальник
Властью облечённый,
Почти всегда добрей,
Чем подчинённый.
Уже не гауптвахту, а барыш
Имел барышник после дерзкой ночи.
Ещё бы, у него в глазах всех прочих
Поднялся человеческий престиж,
К тому же, уже будучи прославлен,
Через неделю
Был в Москву отправлен.
Недоставало друга
В новом списке,
Пусть был бы и не друг,
А просто близкий,
С кем поделился б горьким горем, в ком
Сочувствие нашёл бы промах явный.
Жуану приглянулся тот чернявый,
Прослывший зубоскалом-шутником.
Заметил при одной из ситуаций,
Что был и сам
Не чужд для Итальянца.
Тот не таил,
Довольный разговором,
Как стать мечтал международным вором,
Иметь свой миллион, свой лимузин
И, наконец, мечтая, домечтался:
В счастливую Италию подался,
Ограбив ювелирный магазин.
— И вот я там!..
— А как без языка-то?
— Язык — пустяк:
Ewiva folporato!
Припоминая города и встречи,
Признал он, что смущала быстрость речи,
Что все как пулеметами палят,
Что все слова как пули вылетают.
— Когда они подумать успевают
О том, о чём так быстро говорят?!
А впрочем, там,— сказал не без бравады,—
Пока есть деньги, языка не надо!
Пока в кармане был родной запас,
Жизнь улыбалась мне, но пробил час
Переходить на местные караты...
В Италии, скажу, не то, что тут,
Там в одиночку люди не крадут,
А создают сначала синдикаты.
Мне коллективность их была странна:
Вот вам и буржуазная страна!
Я тоже не дремал,
Не спал все ночи,
Пока не ухватил свой миллиончик,
Ну, думаю, теперь гуляй и пей,
Но в этих лирах, боже, еле-еле
Его хватило мне на две недели
При всей советской выдержке моей.
На хлопотах о новом миллионе
Меня потом
Застукали в Болонье.
Тюрьма там, бр-р-р,
Заклятого врага
Не поместил бы в ней у потолка
На третьей полке
Спальни трёхэтажной,
Туда и залезать-то — маета,
А влезешь — ну, такая духота,
А теснота, её и вспомнить страшно...
Нет, все-таки у нас,—
Вошёл он в раж,—
Преступность ниже
На один этаж.
Конечно же,
Рассказ про Интерполо
Не песня о Франческе и Паоло,
Но им владела истинная страсть,
Ему судьбой подаренная слепо.
Жуан подумал: “Всё же как нелепо
Растрачивать её на то, чтоб красть,
В тюрьме Болоньи обливаясь потом,
В свою вернуться
Вором-патриотом!”
Ещё он думал:
“До каких же пор
Останутся и вор и прокурор,
Учёные юристы, адвокаты,
И судьи, и помощники судьи?
Неужто так и будут все идти
Ума и сил чудовищные траты?”
Вопрос не столь глубокий,
Сколько страстный,
Но для раздумий
Не такой уж праздный.
Суть добрых перемен
Всегда — в законах.
Среди преступников традиционных
Был социально новым некий Зам,
Зловредными отходами завода
Круглогодично отравлявший воды
Большой реки, бегущей по лесам;
Хотя и знал, что в ней давно не удят,
А всё не верил,
Что за это судят.
А рядом с ним,
Худой и тонкокожий,
Лицом на Грибоедова похожий,
Сидел иезуитик-клеветник,
Постыдно оболгавший —
В том и штука! —
Не власть,
Не строй,
А собственного друга,
За что и поплатился.
Тоже сдвиг!
Весь год ждала, в безделье пребывая,
Статья его сто тридцать,
Часть вторая.
И вот к Жуану
Этот людо-змей
Стал прибиваться с добротой своей.