Все, как и в тюрьмах,
Были безбороды.
Любой отсидчик
Рвётся из тюрьмы,
Уйти, как говорят, из-под “чалмы”,
В колонию, к природе, где в затишке
Свободнее житейский антураж.
Природа всё смягчает, а пейзаж
Способен скрыть сторожевые вышки.
А кто того не видел и не нюхал,
Готов держаться
За тюремный угол.
В тюрьме после суда
С душой в кручине
Жуана оставляли даже в чине,
Ну, в роли вроде бы наставника,
Достойно наводящего порядки,
А если попросту, то в роли дядьки
В особой камере молодняка.
Однако, не имея в том сноровки,
Он к собственной
Стремился перековке.
Решая так,
Мой грешный друг мечтал
Попасть на новый “Беломорканал”
С такою же великою отдачей,
С таким же осветительным огнём,
С такой же вековой нуждою в нём,
С такой же давне-дальнею задачей,
Когда в труде
Под взглядом всей страны
Добрели её падшие сыны.
Нам и сегодня говорит немало
Моральный опыт “Беломорканала”.
Преступники, не чуждые стыду,
С умом и сердцем,
Если глубже вникнем,
Тем взглядом освещённые великим,
Меняются у мира на виду.
А мы уже и позабыли вроде,
Что нужен им
И Николай Погодин.
Ко времени тому
В Жуана влез
К вопросам социальный интерес,
К законам жизни и началам истин.
Что, как да почему?
Он стал раним,
Он мучился, что отбывали с ним
Не слуги страсти, а рабы корысти.
Их было большинство, позорно павших,
Совсем по-разному,
Но что-то кравших.
Ах, деньги, деньги!
У коварных денег,
Как ни крути,
Почти что каждый пленник.
Не виноват ли рубль, смахнувший грязь,
Отмытый, в Октябре переодетый,
Охотно ставший нашею монетой,
Однако с прошлым не порвавший связь?
Не сохраняет ли поныне оный
В себе самом
Старинные законы?
Хотя Жуан
В познаньях быстро рос,
Но не по силам поднимал вопрос,
Довольно острый и довольно спорный.
Тогда к услугам он имел, друзья,
Всего четыре месячных рубля,
Притом в ларьке по книжице заборной,
И то сказать, имел не постоянно,
А лишь потом
При выполненье плана.
Он в мастерской,
Посаженный за пресс,
Не тратясь на технический ликбез,
Своей работе научился скоро,
Как будто бы всю жизнь одно и знал,
Что из сухой пластмассы штамповал
Фигурный корпус электроприбора.
Так и глотал бы воздух он пахучий,
Когда б не подвернулся
Редкий случай.
Однажды начколонии, майор,
Вёл с неким капитаном разговор
На тему, возникавшую не часто:
— Заказик тут на кресла есть один,
Нет, нет, не мягкие под дерматин,
А жёсткие — для среднего начальства,
Но добрые, чтоб если сесть, так сесть.
Скажи, у нас
Краснодеревщик есть?
В колонии тогда,
Ему на жалость,
Краснодеревщика не оказалось.
— А кто же есть?
— Есть мастер-металлист,
Есть мебельщик, но по перепродаже,
Есть часовщик, есть плановик и даже
Конструктор есть и техник-протезист...
Начальник почесал затылок: — М-да,
Давай-ка мне
Конструктора сюда!..
Со впалыми щеками в сизом дыме,
С глазами, как у ворона, большими
Жуан перед начальником предстал.
— Вы самолётчик?
— Да.
К пострижке сизой
Начальник взглядом потянулся снизу,
Как будто друг в то время вырастал,
И начал странное для первой встречи:
— Я думаю,
Что кресло сделать легче.
— Не знаю.
— Вы узнаете сейчас... —
Начальник начал излагать заказ.
Почти с волненьем, в мыслях озоруя
И временем не тратясь на огляд,
Жуан охотно взялся за подряд,
Как говорят, пошёл напропалую,
Неосмотрительно беря в совет
Пословицу:
Семь бед — один ответ.
Казалось,
Что всю жизнь его звала
Так весело звеневшая пила,
Раскраивая ножки табуреток.
Прожилки, обнажённые пилой,
Запахли ароматною смолой,
Как пахнут по весне
Лишь лапы веток.
Под звон пилы таёжный дух кедровый
Ему благовещал о жизни новой.
Но всё ж
Была задача не по нём.
Летели ночь за ночью, день за днём.
А мозг его и замысла не зачал.
Он памятью летел во все концы,
Припоминал музеи и дворцы,
Где прежде насмотрелся всяких всячин,
Но вся Европа старая, хоть тресни,
Не подсказала
Ничего о кресле.
Но в творчестве
Частенько неудачи
Бывают от завышенной задачи.
Не заносись, мой друг, умерь полёт,
А то и возвратись к земной отметке,
Шагни опять от старой табуретки,
Фантазия вновь силу обретёт,
А уж потом-то будет не до смеха
Всем столярам
И мебельщикам века.
Почти на грани
Краха и паденья
Жуана охватило озаренье.
Ему сначала у себя в углу
Представить спинку кресла выпал жребий,
Похожую на модный дамский гребень,
Замеченный в Мадриде на балу.
На чертеже, уменьшенное вдвое,
Предстало вскоре кресло,
Как живое.
Начальник сразу
Поднял друга шансы:
— Красивое, хоть приглашай на танцы!
Да только где найдём материал?
Конечно, кедр сойдёт, он точно розов,
Но спинка!.. Под карельскую березу!..
Чудесно, да, но кто её нам дал? —
Тут распиловщик подал голос слабый:
— А не сойдут берёзовые капы?
Так называют
В черноте берёст
Бог весть с чего явившийся нарост,
Килою именуемый по-сельски.
Он весь в извивах, а извивы те
Почти не уступают красоте
Своей прославленной сестры карельской.
На третий день Жуан скользит по скатам
На поиск их
С охотником-бурятом.
Охотник из посёлка
С давних дней
Здесь промышлял куниц и соболей,
Не раз встречался с мишкой-воеводой,
Знал от дерев-гигантов до куста,
Глухие украшавшие места,
С их неживою и живой природой,
Где, промышляя, знатный Цыденжап
Частенько видел
Этот самый кап.
В одной низинке,
Вспугнутые лайкой,
Взлетели куропатки белой стайкой,
Охотник вскинул верное ружьё...
По выстрелу в урочище таёжном
Краснодеревщик наш
Вполне надёжным
Увидел охранение своё,
Особенно потом, когда под елью
Они лапшу с курятиною ели.
То был привал!
А до того привала
Прошли две впадины, два перевала,
Поднявшись, задержались на одном.
Заснеженная даль чуть-чуть дымилась,
И всё, что взору с высоты явилось,
Казалось не реальностью, а сном.
Восторженный Жуан с горящим взором
Хотел излиться
Нежным разговором.
Но с Цыденжапом,