Как и до сих пор,
Напрасно затевал он разговор,
Напрасно до поры искал в нём друга.
— А где Байкал?
— Э, там...
— Иркутск?
— Э, там... —
Охотник всё показывал, а сам
Размахивал рукою на полкруга.
Ах, если бы не эта осторожность,
Не вспомнил бы Жуан
Свою острожность.
Они огонь приятельства зажгли
Не раньше, чем в распадине нашли
Четыре капа, годных к пилораме,
Как я уже писал и вновь пишу,
Заправили домашнюю лапшу
Двумя ощипанными петушками.
А у Жуана, только бы кормёжка,
Была всегда за голенищем ложка.
Теперь ему,
Поевшему отменно,
Пришла на память Марфа Тимофевна,
Её стряпня, заботливость её,
Столь зримая над скатертью из снега.
И не случайно.
Есть у человека
На близкие события чутьё,
В котором может быть уловка даже:
Вдруг вспомнить тёщу
С думой о Наташе.
В обратный путь
Уже на склоне дня
Их повела готовая лыжня,
Блестевшая в лучах незаметённой.
Мой друг летел пернатою стрелой,
Как будто бы спешил к себе домой,
К жене и тёще, а не в дом казённый.
Там вечером, когда уже смеркалось,
Предчувствие Жуана оправдалось.
На тумбочке в углу,
Где спал сосед,
Ещё с обеда ждал его конверт,
По службе вскрытый некими руками,
А в нём листок, а посреди листка
Зелёненькие контуры цветка
С пятью наивнейшими лепестками.
Подумал: “Шуточки Аделаиды!” —
И скомкал,
Чертыхаясь от обиды.
Зачем бы это ей,
Не мог понять,
Листок разгладив, поглядел опять.
Таких цветов не видел он в природе.
Задумался:
“Цветок!.. Зачем цветок?..”
И вдруг его потряс догадки ток:
“Да это ж детская рука в обводе,
Да это ж сына моего рука,
Протянутая мне издалека!”
Да как он сразу
Буквиц не заметил,
Написанных по краешку:
“От Феди”.
Глаза его зажглись: казалось, пар
Выбрасывал он вздутыми ноздрями,
Как свежими горячими углями
Не в меру перегретый самовар.
Так невменяемый
Впадает в радость,
А невменяемость в Любви — как святость.
Пошла,
Пошла,
Пошла, куда-то вкось
Ума и сердца золотая ось.
— Т-сс, он свихнулся! —
Фразы повторенье
Лишь вызывало подозренье к ней:
— Да это же рука Любви моей,
Рука моей Любви и примиренья!
Да это же рука, что, в Мир явясь,
С обеих наших Душ
Смахнула грязь!..
Друг оказался на свою беду
В то время у начальства на виду.
Меж тем сенсационное известье
И звание высокое “отец”
Его, такого пылкого, вконец
Душевного лишили равновесья.
А от начальства,
Чтоб избегнуть фальши,
В такое время надо быть подальше.
А тут ещё ему,
Сама страстна,
Своих страстей добавила весна,
Тайгою закачалась подхмелевшей,
Рекою расковалась, сбросив плен,
И новым руслом — руслом перемен
Направила конфликт, давно назревший.
Но срыву не найти бы оправданий,
Когда б не эти
Комнаты свиданий!
Встречали в них
Мужей отгорожённых
Весною понаехавшие жёны
Из дальних городов и деревень.
Огнём любви и нежности сгорая,
Счастливцы уходили в двери рая
И возвращались лишь на пятый день.
Смотреть на них,
Блаженных от избытка,
Ревнивому Жуану стало пыткой.
В столярной,
Проходя свои этапы,
Пилились, гнулись и сушились капы
С далекой Цыденжаповой версты.
Жуан в горячке стал довольно часто
Оспаривать вмешательство начальства:
— Не вы, а я конструктор красоты! —
Жуан-отец, тоскуя о свободе,
Совсем забыл,
Что не на том заводе.
Уже назавтра,
Став на путь регресса,
Мой друг шагал на раскорчёвку леса,
На заготовку смолянистых дров,
На просветленье просек долговерстных,
И вскоре Душу просветлил он в соснах,
Так воздух был покоен и здоров.
Не странно ли,
Что, к лесу непривычный,
Он даже мыслить
Стал философичней.
На раскорчёвке,
Размышляя днями
Над с кем-то,
С чем-то схожими корнями,
Зверьем и человеком в том числе,
“Природа, — думал он, —
Весь срок безмерный
В своей лаборатории подземной
Искала формы жизни на земле.
Ещё не всё взошло.
Нам и не снится,
Какая красота в корнях таится.
Взойти всему
Мешал огонь и бури,
Что не взошло,
Рождается в скульптуре,
В изваянных пеньках, корнях, сучках,
В причудливых извивах их и складках,
Как у Коненкова в его догадках,
В его лесовичках-полевичках.
Нас лишь искусство в неком наважденье
Ведёт к истокам
Нашего рожденья”.
Примерно так
О чудесах корней
Он разговаривал со мной поздней,
Что позабавило меня, но вскоре
Печальным красноречием своим
Друг заразил меня любовью к ним,
Внушил смотреть, как говорится, в корень,
Но в корневищах,
В их узлах и плетях
Встречались больше
Змеи мне да черти.
Куда спешу?
Жуан ещё корчует,
На верхней полке в камере ночует,
Тоскует, любит, суткам счёт ведёт,
Ещё не зная, что в таёжной хмари
Он отличится на лесном пожаре
И сократит свой срок на целый год.
Есть у Любви особенное свойство,
Людей толкающее
На геройство.
Во знойный день
Был воздух весь пропитан
Парами леса, как парами спирта,
Хоть солнце, занимавшее зенит,
Едва светило в ореоле ложном,
И потому все ждали нетревожно,
Что их всего лишь тучка осенит
И покропит дождём, но осенила
Огня и дыма
Дьявольская сила.
Сначала,
Не сливаясь с хвойным фоном,
Огонь запрыгал по высоким кронам,
Куда-то пряча за собой следы.
Все подивились этакой безделке,
Поскольку прыгали всего лишь белки,
Как первые предвестницы беды.
Жуан подумал:
Может, средь проделок
Игра такая есть
У рыжих белок!
Потом на просеке
С рогами врозь,
Дыша ноздрями, появился лось,
Он к небу вскинулся, где солнце меркло,
С глазами уже полными огня,
Как будто вспомнил: где моя семья? —
И возвратился в огненное пекло.
Жуан подумал:
Может, зверь бедовый
Всего дивил
Губой своей пудовой!
Но вот,
Глухой озвучивая лес,
Стал нарастать и хруст, и резкий треск,
И гул, и дикий крик попавший в нети,
Как будто споенные сатаной,
Ломая всё, ватагою хмельной
Бежали красно-бурые медведи.
Над просекой, чтоб взять её нахрапом,
Уже и счёта не было их лапам.
— Пожар!
— Пожар!
— Пожар! —
Ужасен в зной