Всё пожирающий пожар лесной
С его огнём и нестерпимым жаром.
Как он изменчив, если поглядеть:
То бурым дымом пляшет, как медведь,
То огненным взлетает птерозавром,
То медлит,
То спешит в багряной злобе,
Чтоб воплотиться
В памятники скорби.
— Пожар!
— Пожар!
— Пожар! —
Уж не одну
Обуглил он за просекой сосну,
Как спичку, не одну спалил он ёлку,
Теперь же продирался сквозь кусты
По краю — к перемычке в треть версты,
Ведущей через просеку к посёлку.
Жуан не оробел:
— Ва-а-лите лес!.. —
И бросился огню наперерез.
С большим огнём,
Нагрянувшим на хвою,
Бороться трудно,
Как с большой водою.
Он понизу и поверху течёт,
С ним в поджигателях любая палка.
Такая началась лесоповалка,
Что был часам потерян всякий счёт.
Считали только у огня и ветра
В горячке отвоёванные метры.
Для многих —
Чем опаснее работа,
Тем выше мера нравственного взлёта.
Жуан усталый, прислонясь к сосне,
Глядел на суету почти бесстрастно,
Лишь чувствовал и думал:
“Как прекрасно —
Стоять вот так, со всеми наравне!”
Сам Цыденжап, презренье поборовши,
Тряс за руку:
— Однако, ты хороший!..
Но строг закон.
Тушителей он истых
Вновь разделил на чистых и не чистых,
Одни — домой, другие в жалкий строй
С его в рядах дистанцией короткой,
С его особой жалостной походкой,
Которую обрёл и мой герой.
Как обещал в начале сей тетради,
Сказать о ней
Теперь мне будет кстати.
Солдат на марше,
Говоря без лести,
Несёт себя, как единицу чести,
А колонист, не зная, что нести,
С руками позади,
С душой в полоне,
С плечами неподвижными в наклоне,
Ногами приучается грести.
Хотя и оживило строй отчасти
В тот вечер
Чувство доброе в начальстве.
Начальство было радо,
Что в угаре
Никто не скрылся при лесном пожаре,
А каждый пятый бился, как орёл,
Хотя для всех была опасность явной.
Особенно геройствовал чернявый,
Тот, с гонором, что кресло изобрёл.
За что майор,
Прибывший к чернолесью,
Команду подал:
— Разрешаю песню!
Легко сказать!
У песен вольный мир.
Попробовали — вышло тыр да пыр,
Не стройно получилось и не стойко.
В том и загадка, что мотив простой
Заставил непривычный к песне строй
Заняться в ритме самоперестройкой.
Особенно когда Жуан бывалый
И в песне оказался запевалой.
“Гей-гей, шевелите ногами,
Шагайте вперёд веселей.
Судьба посмеялась над нами,
А мы посмеёмся над ней.
Гей, гей,
Шагайте вперёд веселей!
Гей-гей, мы слетели с орбиты,
С наземного сбились пути,
Сегодня за мятых да битых
Небитых дают до пяти.
Гей-гей,
Шагайте вперёд веселей!
Гей-гей, разочтёмся в утратах,
В душевных печалях своих.
Не будем искать виноватых
И сваливать всё на других.
Гей-гей,
Шагайте вперёд веселей!
Гей-гей, в нашей горестной драме
Погибнет и зло и злодей.
Судьба посмеялась над нами,
А мы посмеёмся над ней.
Гей-гей,
Шагайте вперёд веселей!”
Душа иная,
Пока песню пела,
Пересмотрела собственное дело.
Мне дороги душевные суды,
Умеющие видеть, что подсудно.
В наш трудный век
Попасть в беду не трудно,
Труднее с честью выйти из беды.
Вот почему для самооправданья
Душе необходимы испытанья.
В судьбе героя нашего возник
Особенный, послепожарный сдвиг.
Неслыханно,
Негаданно,
Нежданно
Она взлетела сразу, как в броске,
Когда на отличительной доске
Вдруг появилось имя Дон-Жуана.
Все поняли, что значил этот знак:
Прыжок к свободе,
А не просто шаг.
Еще через неделю
При обходе
Врач подкрепил надежду о свободе:
Не из какой-то личной доброты,
Не из того, что слышал понаслышке,
Освободил его совсем от стрижки,
Бритья усов и даже бороды,
А по закону — это подтвержденье,
Что где-то близок
День освобожденья.
Не раз он укрощал
Порыв гордыни,
С надеждой встречи думая о сыне,
Не раз в нём горько плакался отец,
Не раз ночами, занятыми бденьем,
Сменялись ожидания сомненьем,
Сомнения надеждой. Наконец
Неспешная старушка Справедливость
Дала свободу
И сняла судимость.
Побритый,
При усах,
Почти чубатый,
С двухлетней половинною зарплатой
Он наконец-то вышел на простор,
Простившись без особого печальства
С друзьями-столярами и начальством,
Взгрустнув над креслом...
Кстати, до сих пор
В Иркутске, Красноярске повсеместно
Ещё стоят жуановские кресла.
Таланты против прочих
В том Колоссы,
Что чаще задают себе вопросы.
Когда иной живёт навеселе,
Талант, идя к ответу, тратит годы.
Чем оправдать перед лицом Природы
Своё существованье на земле?
Вот коренной из коренных вопросов! —
Сказал бы на сей счёт
Любой философ.
Пока Мой Друг
Под музыку колёс
Везёт в себе мучительный вопрос,
Что породил талант, дотоль незнамый,
Давайте мы его опередим,
На крыльях лёгкой мысли полетим
За посланной Жуаном телеграммой
В ту пятистенку с Кузьминою-старшей,
С Наташею и бунтарём Федяшей.
В ту пору
У Федяши, у Голубы
Уже вовсю прорезывались зубы,
Уже улыбка на лице цвела,
Уже и по часам, а не по числам
Росли в его глазах оттенки смысла,
Слеза и то осмысленней текла.
Теперь Наташа даже замечала
Свое в нём
И Жуаново начала.
Он в их началах,
Вроде баш на баш,
Забавный представлял фотомонтаж
С чертами в состоянии раздора,
Но у Природы много доброты,
Она, чтоб примирить его черты,
На то имела чудо-ретушёра,
И Федя из презренья к разнобою,
Казалось, становился
Сам собою.
И мать,
А чаще бабушка сам-друг
Тетешкали его в две пары рук,
Капризы, взгляды брали на замету,
В науках воспитанья так росли,
Что малыша знакомить поднесли
К настенному отцовскому портрету.
— Вот папа твой! —
Ему сказала мама,
А тут и подоспела телеграмма.
Жена Жуана, напрягая лоб,
Перетрясала скромный гардероб,
Наряды, позабытые доселе,
Подолгу примеряла на себе,
Но, к ужасу, на ней, на худобе,
Все платья, как на вешалке, висели.
Мать, видя в ней утраченный объём,
Не стала охать,
— Ничего!.. Ушьём!..