А Тычка, как всегда, спокойно стоял перед ним, как тот зеленый стебелек мяты у входа в змеиную нору.
Кузьке казалось, что он постиг все секреты, даже такой, как одолеть чертей, а вот как одолеть мастера Тычку — постигнуть не мог. И когда у него от злобы, бессилия и зависти совсем перетянулся кадык, дал слово: Тычку зарядить в пушку и выстрелить им, чтобы от него не осталось даже запаха в Туле. Хотя это слово Подливаев дал при людях, но не людям, а святым, о которых он слышал в детстве от слободского попа, по даже от них Кузька утаил, чьими руками он это задумал сделать.
Среди мастерового люда Кузька старался показать себя человеком божьим, хотя, как и все смертные, он был обшит кожей. И кроме того: костляв, как тарань. Кости что крючья, на них можно хомуты вешать. Рожа красная, перед ней можно онучи сушить. Длинен и прям, будто аршин проглотил. Торчком он все время хаживал, торчком меж людей себя показывал. Ему казалось, что если он длинен — и ум его высок. Поэтому он своих мыслей не прятал. Однако и угрожать великому мастеру открыто не решался. Когда Тычке сказали о задумке Подливаева, тот ответил:
— Эка невидаль, что к зиме надумал купить ядреную телку, будет ли еще на лето трава?
И вот, как раз в то время, когда волк овцой был, медведь стадовником, свинья огородником, ждали, когда черт умрет, как тогда тайком поговаривали о последнем русском царе, хотя тот еще и не думал хворать, Кузька Подливаев и решил совершить свое обещанное дело.
Однажды из чьих-то несвежих уст он услышал, будто бы в искусном цехе ружейного завода по совету Тычки мастеровые сколотили какую-то рабочую кассу для помощи бунтующим против царя людям. Кузька от радости чуть не подпрыгнул.
— Вот ты уже в пушке, "наш великий мастер"! — воскликнул он. — Сейчас мы сделаем так, что за тобой закроют замок... Бу-бух! — И поминай как звали.
Подливаев тут же побежал в ведомство по сыскным делам и шепнул об этом Фильке Дсрганову. Филька тоже очень обрадовался. Он давно был готов съесть мастера Тычку за то, что тот его изобразил в статуе обезьяной и для посмешища выставил в музее. Филька немедля шепнул кому надо повыше, а свыше еще выше и так это известие шепотом дошло до Питера, до самого царя.
Говорят, что после петровских времен все наши государи с очень большой опаской поглядывали на Тулу, боясь, как бы вдруг этот старый российский колчан не оказался в руках работного люда. Если до царских дворцовых палат доходили тревожные вести о людских волнениях, даже в других городах. Тулу сейчас же тайно объявляли городом особого присмотра. И туда, словно саранча, налетало столько тайных осведомителей, что стоило кому-то о пустяках поговорить с цыпленком, тут же об этом становилось известно свинье. А на этот раз, как только в Питере получили из Тулы такое известие, на второй же день ружейный завод чуть ли не вывернули наизнанку. Однако ничего не нашли. Но государь не поверил и в ружейный город послал самого скребастого чиновника. Не успел он ступить на тульскую землю, как сразу с таким рвением начал обнюхивать город, что не только простолюдины, а даже местные правители пришли в ужас. На что ни взглянет, все вянет. Росточком тот чиновник оказался масеньким, на вид ласеньким, но от его морды кошкой разило. И рожден он был, видимо, не как все скудные люди, а по-барски, сидя, потому что у него, словно у бочки, что верхнее дно, что нижнее были одинакового диаметра. Когда он говорил, трудно было понять, откуда у этого чиновника исходили мысли.
Ему казалось, что тут под каждым забором была запрятана бомба. Но как бы он ни был суров и какой бы он ни носил высокий титул, все же туляков до крайней степени ошарашить не мог. Этот город посещало немало разных царей, королей, а сколько чиновников перебывало — не перечесть. Туляки имели большой опыт встречать гостей: и плохих и хороших. Они сами ошарашивали их. Отцы города перед тем, как гостям поклониться самим, перед собой выставляли таких здоровенных парней, что кушаком каждого можно было опоясать Рогожинскую слободу. Если бы кто-нибудь из гостей им предложил выпить за Тулу и за здравие русских мастеров и, подавая чары, спросил бы: "Сколько вам налить?" — чтобы те ответили: "Ты что, краев, что ли, не видишь?" Если бы кто-то еще им сказал: "Что вы умеете делать?" — они бы в себя набрали побольше воздуха и как из пушки выпалили: "Все умеем, государь, только нам прикажи". Когда вот такие парни предстали перед Скребастым и собрались выпалить: "Все мы умеем..." — он подошел к самому слабому, у которого, может быть, грудь была чуть меньше парового котла, и спросил: