Когда он с работы приходил домой и матушка начинала говаривать, что она уже стала немощна н стара и пора уже Иванушке невесту подбирать, дабы хозяйство в ладу держать, Ивашка отвечал:
— А она у меня уже есть.
— Где же?
— А вот. — показывал ей изображение чудо-девицы на бронзовом листе, — хороша?
— На вид-то вроде пригожа, да только где же она?
— Найду. Есть на примете такая.
— Ну гляди. Ежели приметил, кто же будет против.
И вот однажды, ранним утром, как только звезды-каточки покатились по ясному мосточку и над засечными тульскими лесами поднялось солнышко, вдруг будто действительно как с небес прозвучал тот самый девичий голос, который так долго ждал Ивашка. Прислушался, пригляделся он, смотрит: на зеленом бугорочке какая-то девчушечка сидит и песней она со своей веретеночкой о девической жизни задушевный разговор ведет. Подошел к ней Иванушка поближе, а это, оказывается, его соседушка Лушечка. И так красиво и ладно сидит, что заглядеться на нее можно. А Иван-то был не просто кузнец, а куэнец-художник. Сам не заметил, как возле нее остановился и пройти мимо Лушечки не может. А она знай себе свою веретеночку крутит да девической песней Ивану голову мутит. Старая мудрость гласит: "Стоя вместе у колодца и ведро с ведром со звоном столкнется, а люди уж одним словом, да обязательно перемолвятся. А ежели между парнем и девкой разговор завяжется, тут им обоим от Рязани до Казани через Астрахань и дорожка прямой покажется".
С Иваном и Лушечкой почти так оно и получилось. Когда она с ним заговорила, его разум совсем замутила. После этого Ивашку, словно магнитом, стало тянуть к ней. Вроде бы Лушечке Ивашку и замануть было печем. За ним гонялись девушки куда красивее и статнее ее. Да и разговоры она с Ивашкой не о девических делах вела, а все больше о ремеслах и красоте человеческих рук. А вот бестия, она его своими разговорами, будто цепочкой, привязала к себе. Теперь куда она, туда и он. Может, ему-то за Лушечкой ходить было и утехой, да только для людей они стали потехой.
Сначала Ивашка старался и виду не показать о своем влечении к Лушечке. Но любви, огня и кашля не скроешь от людей. От родителей тем более. Пусть ты будешь рожден от слепых, но когда нужно, родительское око видит далеко. Да и встречались-то они не на краю света, а за дорогой на бережку Тулицы. Тут не только через окно, через игольное ушко их даже можно увидеть.
Однажды мать подсела к Ивашке и с горечью сказала:
— Ванюшечка-душечка, паровой ты мой огурчик, не Лушечку ли ты надумал вести к нам вместо той красавицы, о которой раньше говаривал мне? Ты ведь знаешь ее давно, а пригляделся ли к ней как следует?
— А что приглядываться, она же не рубашка, разрисованная разными цветами.
— Как-никак, а вид тоже много значит.
— Балалайку же ценят в первую очередь не за вид, а как она звучит. А что, она уж так совсем не пригожа?
— Да ведь сестры твои давно выросли, кто же ею будет играться?
— Вырастет.
— Когда расти? Ей самой-то поди уж пора своих детей растить. Да и лицом не сказать уж очень гожа.
— Время придет и будет пригожа.
А Ивашкин батюшка лежал, лежал на печи, видит, что сын разговором забивает его старуху, решил заступиться за нее:
— Чай она, эта самая Лушка, человек, а не дерево какое, — сказал он. — Это из дерева можно, что угодно сделать: хоть лопату, хоть тебе икону, хоть из него балясы точи.
— Она и не картина, — добавила матушка. — Некрасиву картину можно замазать и другую нарисовать, а из нее чё?
— Да ничё.
Хотя Ивашкины родители с Лушечкой жили двор обо двор и калитку имели для душевных встреч в ее двор, но теперь от всякой напасти старик решил ее забить. И забить не обыкновенными железными гвоздями, а латунными шпигерями, чтобы они до Ивашкиной старости не могли заржаветь. Но забить-то он забил, но только позабыл, что Ивашка давно уж вырос из ребяческих штанов. Не говоря уж о большой радости, даже по малой радости он мог сигануть через заводскую трубу. А через эту запретную калитку он шастал по три раза за вечер.
Как бы ни закрывались и ни огораживались Ивашкины родители от Лушечки, а ей было не до женихов всяких и не до их сына: ее голову занимали совсем другие думы.
Мать у Лушечки была златошвеей и славилась необыкновенным мастерством — шить парадную одежду и платья для великих праздников и прочих знаменательных дней, которые иногда бывают только раз в жизни. Из далеких городов ей присылали заказы. И немудрено. Ведь птица славится перьем, а человек уменьем. Но она была в таких годах, когда уж время ее начало коробить, как бересту на огне. И бедная мастерица, сама не замечая как, стала портить свою работу. А потом ее золотая игла навечно спать легла.