И теперь сколько она ни доказывала заводскому начальству, что я ничего не говорил лишнего, кроме того, что было написано в книге Даля, — а в этой книге говорится, что поговорка не судима, — ее слушать никто не хотел.
Правда, матушку кто-то спросил:
— Может, слова о большом Пиане и маленьком кармане тоже напечатаны в книге Даля?
— И эти слова напечатаны там. — сказала она.
А между тем, если раньше кузнецкие мужики проходили мимо меня, то теперь останавливались и подбадривающе похлопывали меня по плечам, а зарецкие мальчишки на наших воротах писали: "Мастер Тычка, крепись, мы все за тебя!".
Одна старуха принесла в узелке сухари и сказала:
— Если тебя сошлют далеко, вот тебе на дорогу. В дороге сухари еще никому не мешали.
И она не ошиблась. Буквально через день меня вызвали теперь уже не на завод, а в другое место, где вели более серьезные разговоры, и сказали:
— Ну что ж, наш новый и юный мастер Тычка, если тебя сочувствующие снабдили на дорогу сухарями, желаем тебе счастливого пути.
- То есть как? Какого пути? — сказал я. — Куда меня хотите отправить?
— Разве мы можем приказывать? — сказали мне. — Ты волен сам выбирать для себя место жительства в любом городе у сибирского тракта, но только как можно подальше отсюда.
И действительно, те сухари очень пригодились мне.
Как только я захотел остановиться в первом городе на этом самом тракте, мне сказали:
— Чтобы жить в нашем городе, вам придется ответить на три вопроса.
Вот вам первый: Вы жили рядом с Москвой и недалече от Питера. И обо всем наслышаны. Скажите, пожалуйста, если в России произойдет всеобщий бунт, или как теперь это называют революцией, что сделают с царем?
— Право, я никогда об этом не думал, — ответил я, — но свинью всегда опаливают с головой.
- Спасибо, больше вопросов не будет. Судя по первому ответу, вам надлежит ехать дальше.
- А куда? — спросил я.
— До края земли еще далеко.
И так в каждом городе: стоило мне ответить только на первый вопрос, меня, как испорченную деталь на заводском потоке, все отталкивали от себя как можно подальше. И наконец, дотолкали до такой грани, что я действительно оказался на краю земли, — в Порт-Артуре, откуда дальше было ехать некуда. Но и здесь кому-то не понравились мои слова, и последнее, что со мной сделали, взяли и сбросили в море, и я стал рядовым матросом на крейсере "Варяг".
Что со мной дальше будет, я пока не думал, но много дум передумал в пути и о заводской жизни и о тульских мастерах-казюках, которых когда-то привязали к своим огородам, как телят к яслям, и они до сих пор боятся от них оторваться. Работают, лишь бы работать. Только единицы из них стараются что-то сделать свое, от души и время от времени своим мастерством удивляют мир. А сколько горячих людей остывают от холодного внимания службистов, боявшихся, что другие могут занять их места. Да я и сам шел на завод с той мыслью, чтобы когда-то сотворить чудо. Но мне не дали не только сделать хоть маленькое, но доброе дело, но даже не дали сказать пару добрых слов. А как мои руки тянулись к сотворению чуда! Но, наверное, чтобы сотворить чудо, мало еще самому быть добрым, нужно еще чувствовать излучение доброты других людей. Тогда у человека появляется то великое чувство, с которым он может совершать самое невозможное, что иногда не под силу даже тысячам людей. В этом я убедился потом на крейсере "Варяг".
Когда я ступил на палубу этого крейсера, тогда им командовал капитан первого ранга Бэр. Жестокий человек. На матросов всегда глядел змеиным взглядом. Его помощник — старший офицер корабля — тоже был хорош. Он, словно ворон, всегда жаждал крови. Эти двое да еще кучка офицеров, которых называл "драконами", по любому поводу избивали матросов. Ведь змея не для сытости кусает, а ради лихости. И вот офицерам были потехи, а матросам худые смехи. Но некоторые офицеры с доброй душой относились к матросам. Один из них после революции даже командовал всеми военно-морскими силами молодой Советской республики. К таким офицерам Бэр относился прохладно.
Под злобные руки Бэра меня угораздило попасть в первую же неделю службы. Сейчас уж не помню, зачем, но по какой-то надобности мне пришлось пройти мимо него, а в это время он возле своих ног заметил спичку на палубе, оброненную, может быть, случайно им самим, потому что я тогда совсем не курил. Он обернулся ко мне и сказал:
— Матрос, подойди-ка сюда.
Не чувствуя за собой никакого греха, по всем правилам военного устава я подошел к нему. Бэр меня так жестоко избил, что я еле поднялся на ноги, но, поднявшись, спросил его: