У Салема есть ведьмы. У Сонной Лощины – гессенский безголовый наемник. А у Род-Айленда есть чахоточные, охочие до людской крови фантомы – Мерси Браун, Сара Тиллингаст, Нелли Вогн, Рут Эллен Роуз и все остальные. После статьи из «Провиденс сандэй джорнал» я беру черно-белую фотографию, сделанную мной несколько лет назад, – оскверненный надгробный камень Нелли Вогн со знаменитой надписью: «Я жду тебя и слежу за тобой». Я секунду-другую смотрю на фотографию и откладываю ее в сторону. Под ней копия еще одной октябрьской статьи, «Когда воет ветер и стонет дерево», также из «Провиденс сандэй джорнал». Закрываю папку и стараюсь не смотреть в то окно.
Это просто окно, и за ним только деревья, дома и небо.
Я снова открываю папку и нахожу значительно более старую статью, «Анимистический вампир в Новой Англии», из журнала «Американский антрополог», напечатанную в 1896 году, спустя всего лишь четыре года после инцидента с Мерси Браун. Читаю ее молча, про себя, но замечаю, что губы непроизвольно двигаются:
«В Новой Англии суеверия, связанные с вампиризмом, никогда не имели собственного названия. Бытует убеждение, что чахотка является не физической болезнью, а духовной, вызываемой одержимостью либо влиянием злых духов; люди верят, что наличие крови в сердце умершего от чахотки родственника является доказательством того, что его тело находится под воздействием некой потусторонней силы, которая не позволяет ему упокоиться и заставляет пить кровь живых людей, чтобы предотвратить его окончательный распад».
Я снова закрываю папку и убираю ее в сумку. Затем встаю и иду через широкий читальный зал к тому утопленному в нише окну, в котором я видела – или мне только показалось, что я видела, – смотрящую на меня Эбби Глэддинг. Здесь стоит мраморный бюст Цицерона, и я несколько минут гляжу на голые деревья и бурую траву, на тротуар и проезжую часть за ним, – и вдруг замечаю рисунок на стекле, всего в нескольких дюймах от моего лица. Совсем недавно, когда стекло было мокрым, кто-то пальцем нарисовал на нем круг, а внутри него – еще один. Стекло высохло, а прозрачный рисунок остался. И я вспоминаю, как в понедельник, в кофейне, когда мы беседовали и смотрели на дождь, Эбби Глэддинг начертила точно такой же символ (если слово «символ» здесь уместно) на запотевшем стекле.
Я прижимаю ладонь к стеклу, и оно оказывается гораздо холоднее, чем я ожидала.
Во сне я стояла перед другим окном, в конце длинного коридора, и смотрела на Северное кладбище. Я открыла окно в надежде, что воздух снаружи будет свежее, чем застоявшийся воздух в коридоре. Так оно и было, и мне показалось, что я чувствую запах клевера и земляники. И еще я услышала музыку. Там была Эбби, она стояла под деревом и играла на скрипке. Музыка была очень красивой, хотя и очень грустной, и совершенно мне незнакомой. Она медленно водила смычком по струнам, и я поняла, что вся эта ночь каким-то образом зависела от музыки. Над кладбищем плыли облака, и аккорды, которые она извлекала из инструмента, изменяли форму этих облаков и определяли скорость их движения. Вверху висела раздутая луна и светила нездоровым желтым светом, а все небо извивалось, словно на картинах Ван Гога. Я удивилась, почему она не рассказала мне, что умеет играть на скрипке.
Позади меня что-то упало, стукнувшись об пол, и я обернулась. Но за спиной был только длинный коридор, исчезающий в абсолютной темноте, – по-видимому, оттуда я пришла. Когда я опять повернулась к окну и кладбищу, музыка уже стихла, а Эбби исчезла. На ее месте, под деревом, теперь сидела большая собака, – по крайней мере, издалека это существо можно было принять за большую собаку, – а вокруг нее ряд за рядом косо поднимались из земли могильные камни: угольно-черный сланец, белый мрамор, красноватый песчаник, добытый где-нибудь в Массачусетсе или Коннектикуте. Я подумала, что эти шатающиеся надгробия напоминают отряд пьяных солдат, выстроившихся для сражения, которое они проиграют.
Я никогда не любила записывать свои сны.
Позднее утро четверга, почти середина дня, и я отнимаю руку от холодного стекла. Вечером мне надо быть в Провиденсе – я читаю там лекцию, – и я собираю свои вещи и ухожу из Рэдвудской библиотеки. По дороге в город я прилагаю все силы, чтобы не думать о кошмаре, все силы, чтобы не размышлять о том, что же за существо я видела под деревом, после того как затихла музыка и Эбби Глэддинг исчезла. Но всех сил недостаточно.
Лекция проходит хорошо – лучше, чем я ожидала, и, если подумать, лучше, чем она этого заслуживает. «Мерси Браун как источник вдохновения для „Дракулы“ Брэма Стокера» в Род-айлендском историческом обществе. И каким-то образом мне удается даже не выставить себя дурой, отвечая на вопросы слушателей. Очень помогает, что я раньше уже отвечала на эти же самые вопросы. К примеру:
– Если я правильно вас понял, вы также проводите определенные параллели между инцидентом с Мерси Браун и «Кармиллой» Шеридана Ле Фаню?
– Некоторое сходство, конечно, есть, но, насколько я знаю, никому не удалось убедительно доказать, что Ле Фаню было известно об этих событиях, и, кроме того, «Кармилла» вышла в свет на двадцать лет раньше, чем была произведена эксгумация тела Мерси Браун.
– Но все же он мог знать о более ранних случаях.
– Естественно, он мог знать о более ранних случаях. Но мы не располагаем никакими доказательствами этого.
Но все это время мои мысли витали совсем в другом месте – на другом берегу залива, в Ньюпорте, в той кофейне на Темз-стрит, и в Рэдвудской библиотеке, и в коридоре из сна, откуда я смотрела на Северное кладбище, каким его представило мне мое подсознание. Женщина, играющая на скрипке под деревом. Женщина, с которой я разговаривала лишь однажды, но о которой не могу перестать думать.
«Бытует убеждение, что чахотка является не физической болезнью, а духовной, вызываемой одержимостью либо влиянием злых духов…»
После лекции, после вопросов, после пожимания именитых и влиятельных рук, когда я наконец могу улизнуть, не боясь показаться невежливой, я прогуливаюсь часок по Колледж-хилл. Стоит холодный, ясный вечер, и я иду на запад по Беневолент-стрит до Бенефит-стрит, а затем поворачиваю на север. Есть какой-то покой в неровных, чувствительных для стопы камнях мостовой, в голых ветвях деревьев, в мягко светящихся окнах. Останавливаюсь на гранитных ступенях, ведущих к парадной двери здания, которое историки называют «домом Стивена Харриса», – построен в 1764-м. Сто шестьдесят лет спустя Говард Филлипс Лавкрафт назвал его «домом Бэббитта», использовав в качестве места действия в рассказе, посвященном оборотничеству и вампиризму. Я хорошо знаю это большое желтое строение, – и столь же хорошо знаю четыре таблички с выведенными вручную надписями, прибитые к воротам, – все четыре на французском. С тротуара, при электрическом свете ближайшего уличного фонаря, я могу различить только верхнюю половину третьей таблички – остальные теряются в сумраке. «Oubliez le chien». Забудь о собаке.
Я иду дальше, направляясь теперь домой, в мою маленькую, тесную от всякой всячины квартирку, которая отсюда всего в паре кварталов к востоку – на Проспект-стрит. Переулки, по которым лежит мой путь, известны своими крутыми горками, а я сейчас не в лучшей форме. Не успела я пройти и двадцати пяти ярдов, как у меня закололо в боку. Я прислоняюсь к каменной стене и пытаюсь отдышаться, проклиная привычку к сигаретам и отсутствие привычки к регулярным физическим упражнениям. От ледяного воздуха ноют носовые пазухи и зубы. Горло горит, как от виски.
И вот тут я уголком глаза замечаю какое-то движение – просто какое-то темное пятно. Впечатление, что какая-то тень, что-то большое и темное, быстро пересекла улицу. Не больше чем в десяти футах от меня, но ниже, ближе к Бенефит-стрит, откуда я пришла. Я оборачиваюсь поглядеть, но ее уже нет, – и я начинаю сомневаться, что вообще что-либо видела. Ну, может, это была бродячая собака.