Становится совсем темно, и я узнаю каждого из них; они стоят так, как я расставил их у себя в комнате: Майкл, Адриана, Филип, Саманта и Сьюзи. Однако Филип не похож на того энергичного спортсмена, который бежит по спортзалу в обувной коробке. У Майкла, Адрианы, Адама и Саманты усталый вид.
Дети подходят к стоящей на рельсах машине, их пальцы едва касаются бампера. Они не толкают ее, не прикладывают никаких усилий, но автомобиль – скорее всего, он на нейтральной передаче – легко скатывается с путей. Сидящие внутри подростки громко смеются. Кто-то фыркает и обрызгивает остальных пивом. Одна девушка восклицает: «Господи, боже мой! Не может быть». Крупный парень с длинными прямыми волосами выпрыгивает из машины с банкой пива в руке и бежит к заднему бамперу. «Ничего себе! Ребята, вы только гляньте!» Они высыпают из машины и смотрят на отпечатки пальцев убитых мною детей. Они не видят самих детей, которые стоят на путях и будто не знают, что им делать дальше.
Одна из них, Сьюзи, оборачивается и, кажется, видит меня. Ее лицо отливает серебром, словно луна ясной ночью. Она выглядит растерянной. Ее глаза находят мои, и я снова слышу голос. Ее голос: «Мертвые не преследуют живых».
Медленно-медленно они снова выстраиваются в линию и встают поперек путей, лицом к востоку. Они отрешенно ждут поезда, который убьет их снова. Спустя несколько мгновений я различаю дымок, тонким жгутом поднимающийся над темным лесом. Легкие заполняет резкий запах дизельного топлива. Земля под ногами начинает дрожать.
Появляется поезд, он несется вперед словно гончая, выпущенная из ада. Дети разметаны, стерты, возвращены в землю, из которой они встали… из которой они встанут ради краткой и страшной жизни и в следующую ночь, и в ночь за ней, и еще через ночь, и будет это продолжаться до тех пор…
…пока я их не отпущу.
Я еду прочь, в темный закат, и наконец понимаю. Мертвые не преследуют живых. Живые преследуют мертвых.
Я разведу костер. Пламя станет лизать подножие сосны, а дым будет подниматься к небу. Затем, по одному, я буду выносить их из дома, бросать в огонь и отворачиваться, когда они будут сгорать.
Последней я вынесу коробку Джеймса. Зажав пуговицу в кулаке, я сожгу остальное. Костер пахнёт сладковатым запахом смерти, который скоро рассеется, продержавшись всего несколько секунд, как аромат хризантем после долгого дождя.
Вздохнув, я задумаюсь над тем, что мир никогда не дает тебе того, что ты от него ждешь. Эти дети. Из-за меня они задержались здесь. Я усмехнусь и попытаюсь извлечь урок из своих страданий, попытаюсь понять, как они приводят к еще большим страданиям, – попытаюсь отследить этот бесконечный цикл, вращающийся сам по себе, так что невозможно определить, где его начало и где конец.
Постояв так некоторое время, я раскрою ладонь и посмотрю на пуговицу. Я подумаю о том, чтобы сохранить ее – один последний предмет, один символ, привязывающий меня к ним. Мне захочется выпить. Но, не обращая внимания на это желание, я закрою глаза и в кренящейся темноте брошу пуговицу в огонь. А когда я их открою, то буду воспринимать миры в обувных коробках лишь как болезненный бред. Я вернусь в дом и, оказавшись внутри, начну по-настоящему разбираться с тем, как мне жить дальше с самим собой и тем, что я натворил.
Я вожу школьный автобус, и поэтому мне близка легенда о «детях-призраках» Сан-Антонио. Железная дорога – это настоящее проклятие для водителей автобусов. От мысли о том, что мы можем застрять на переезде перед приближающимся поездом, нас бросает в холодный пот, даже если все дети сегодня уже развезены по домам. То, что я написал рассказ от лица машиниста поезда, стало сюрпризом для меня самого, но теперь мне кажется, что иначе ничего бы и не получилось.
Изучая эту легенду и похожие на нее, я стал задумываться над тем, что могли бы чувствовать участники тех настоящих трагедий, из которых выросли эти легенды. Скоро я уже размышлял над такими вопросами, как вина и прощение. Я думал о том, что даже в сентиментальных историях о привидениях есть что-то, что может показать нам нас самих, продемонстрировать нам то, как мы справляемся с трагедиями, страдаем от коллективной вины и находим путь к личному освобождению от нее.
Джон Мантут преподает английский язык и водит школьный автобус в центральной Алабаме. Его рассказы публиковались в журналах Shroud, Feral Fiction, Shimmer и Fantasy. В настоящее время он заканчивает свою магистерскую диссертацию: сборник южного нуара о суровых людях, мертвых детях и авариях различных транспортных средств.
Кэтрин Валенти
Пятнадцать табличек, рассказывающих о печали баку и йотай
Когда ты, милая соня, просыпаешься утром – ладонь прикрывает глаза от света, веки слиплись, простыня смята, – сны все еще текут в тебе, изорванные, все в дырах. Ты помнишь мужчину с желтыми глазами, но не почему он преследовал тебя. Ты помнишь женщину с ястребиными когтями вместо ног на крыше твоего дома, но не что она тебе прошептала.
В этом виноват я. Не смог удержаться. Ночью я прошел сквозь тебя и съел твои сны – как моль сквозь шерсть. Не все – только самые сладкие, самые вкусные жилки, только жир, пронизывающий кусок багрового мяса, только костный мозг того, что она прошептала, почему он бежал.
Я ищейка – я поднимаю рыло вверх, к луне, чтобы поймать запах твоего пота. Я показываю плоские зубы ночному ветру. Я прошу разрешения у простыней свернуться во впадине твоего живота, поглодать твои плечи, твою грудь, твои веки. Я должен прогрызть в тебе дыру, пролезть к тому красному месту в глубине, откуда текут твои сны.
Во сне ты приобняла меня. Ты помнишь? Мое брюхо было тугим и черным – брюхо тапира, – и хоботом тапира я внюхивался в твое дыхание, словно свинья, отыскивающая трюфели. Ты и была моим трюфелем, моим жирным, пахнущим землей грибом. На вкус ты была великолепна, и я благодарю тебя за ужин.
Синие рассветные сумерки выхватывают из темноты мой короткий хвост. В 6:17 я сажусь в залатанный жестяными пластинами пригородный поезд. На нем я еду домой, в Рай Чистой Земли. Яцухаси присоединяется ко мне на той остановке, где живет твоя тетя – в доме с широким белым крыльцом. Нас связывают приятельские отношения. Она так наелась снов твоей тети, в которых она в экстазе скачет на начальнике отдела, а он в это время наизусть цитирует Басё, что едва не лопается. Вагон пуст. Она садится на свое место, я сажусь на свое. Ее тапирье тело аккуратно вписывается в изгибы кресла и превращается в тело респектабельного дельца в респектабельном черном костюме. Я тоже распускаю свой образ и поправляю галстук. Проводник приносит нам горячего, сладкого маття, но мы отказываемся – наши шкуры и так едва не трескаются после ночного пиршества. Если бы ты видела нас, ты бы никогда не подумала, что мы возились на твоей постели и прижимались к твоему боку в течение нескольких темных, освещенных только луной часов. Ты бы подумала: «Вот два богатых и уважаемых джентльмена едут в Сити, к своим крепким, чистым столам».
Но мы уже отработали свою смену и едем домой, несемся со скоростью поезда к персиковому дереву бессмертия и перламутровым корытцам просветленных бесед, куда мы отрыгнем съеденное ради наслаждения съесть это снова.
– Кабу, – говорит Яцухаси, хотя она знает мое полное имя: Акакабу. Она склонна к фамильярности из-за плохого воспитания. – Как ты думаешь, сны на вкус больше похожи на вишню или на красную икру? Я никак не могу определить.