– При всем уважении, Яцухаси-сан, сравнение с икрой здесь совсем неуместно. Тебе прекрасно известно, что на дне сна лежит твердый самоцвет, который нам не грызть, самоцвет спящей души, облепленный мясом и сахаром. Икра сладкая, нежная, она взрывается на языке брызгами золотой соли – как редок сон, по вкусу напоминающий икру! Только у детей и стариков нет во снах твердой субстанции, о которую мы, если забудем об осторожности, можем обломать зубы.
– Конечно, ты прав, Кабу! Но я никак не могу отделаться от ощущения некой рыбности. Во мне извиваются сны зрелой женщины, лишенной плотской любви!
Вот так изъясняется моя приятельница. Многие баку ведут подобные разговоры, потому что им не хватает здравомыслия и они всю ночь едят сны, плохо перевариваемые тапирьим желудком: пьяные сны, лихорадочные сны, болезненные сны, сны хилых детей. Они так вкусны, что устоять перед ними очень трудно – они как торт, сервированный на маленьком изящном столике, такой влажный, что от него намокла скатерть. Но от них баку заговариваются и не попадают в дверь.
«Станция Йокосука-Тюо. Пожалуйста, не забывайте свои вещи».
Механический голос далек и шероховат, как во сне. Мне это нравится. Я схожу с поезда.
Вас удивляет, что в Чистой Земле есть железнодорожная станция? Есть, и не одна. Мы, обитатели здешних мест, тонки, как воздух, – не только баку, но и все другие звери и цукумогами, драконы, русалки с луной в волосах и босоногие бодхисаттвы. Мы позволяем людям возводить серые, приземистые, квадратные башни прямо в Садах Истинного Учения; мы позволяем им мостить Улицу Желтого Дыма и строить там залы игровых автоматов патинко. Мы позволяем им называть Чистую Землю Йокосукой. Мы наблюдаем за тем, как Бабочки Совершенной Мысли обжигают крылышки о неоновые вывески. Мы поступили мудро – мы в безопасности, мы самый глубокий сон, мы спрятаны в подкладке человеческого города, там, где никто, даже их солдаты в мундирах с золотыми пуговицами, и не подумает искать небесные чертоги. Нельзя сказать, что в Раю Чистой Земли не существует печали. Напротив, все мы обязаны испытать печаль хотя бы раз за свою долгую, бесконечную, подпитываемую персиками жизнь, чтобы обрести твердый, холодный противовес красоте Чистой Земли. Никто из нас не любит говорить о своей печали, но все мы испытали ее в должный срок, все мы выполнили свой долг. Я хочу рассказать тебе о моей печали, хочу, чтобы она приснилась тебе, но при этом я должен переступить через свое воспитание, а это нелегко. В Раю Чистой Земли у меня квартира на Синей улице. На самом деле у нее нет названия, только номер, но люди очень к месту замостили ее искрящимися синими камнями – возможно, инстинктивно уступив нашему вкусу, – поэтому мы – и они тоже – зовем ее Синей улицей. Как видите, мы, как и они, практичные существа. Из окна своей квартиры я вижу залив, зеленую воду, пенными, мусорными волнами набегающую на берег – каждый гребень истыкан горлышками пивных бутылок. В воде плавают целлофановые пакеты, размокшие книги манги, флаконы из-под чистящих средств и апельсиновые корки. На дне – невообразимая свалка велосипедов, утопленных теми, кто не смог разобраться в хитросплетениях законов об утилизации мусора, – местами наша суть проливается в человеческий мир, а сложноорганизованный порядок – неотъемлемая часть чистой земли созерцания. Медузы запутываются в велосипедных спицах, растерянные, испуганные, прозрачные.
Я тоже растерян. Я тоже принял велосипедное колесо за надежное убежище. Никто не совершенен.
Будет лучше, если ты закроешь глаза. Мне легче взаимодействовать со спящими. Если ты увидишь мой рассказ во сне, я проплыву по мелкой речке твоего позвоночника, отыщу те его части, что чересчур ужасны, чересчур ярки, чересчур интимны для твоего взора. Я съем их, проливая слезы в твою черепную коробку, и ты проснешься, помня лишь соль.
Ты ведь не чувствуешь себя уставшей? Нет? Хорошо. Начну так: я любил одно живое существо, которого больше нет. Она стала лишь тягостной вещью-сном.
Моей любовью владела белая женщина. Мы с ней встретились на работе, как часто случается в современном мире. Я свернулся в объятиях белой женщины, вцепившись зубами ей в рот, проник в горло, доставая студенистый костный мозг ее неприметных, домашних кошмаров. Пришлецы с запада не отличаются изысканным вкусом. Этой снился ее муж в белой форме, с саблей на боку и черным масляным пистолетом, – золотая фуражка, серебряный взгляд. Он коснулся моря, и оно замерцало нездоровым зеленым цветом. Он не улыбнулся ей – я съел его улыбку. А увидел ее – за плечом этой грустной маленькой женушки. Она была высокой и смуглой и стояла в углу, как бы охраняя сон своей хозяйки. У нее была угловатая фигура и серьезное лицо.
Рафу, моя Рафу! Как я вглядывался в то первое мгновение! Я долго держал его в своих лапах, а потом убрал его в шкатулку, выстеленную красным бархатом и слезами, – чтобы достать тогда, когда замерзли звезды! Я положил подбородок на плечо белой женщины и смотрел на черно-золотую вещь, которая – хоть я этого тогда не знал – была Рафу.
Она слегка поклонилась. Ее петли заскрипели. Ее шелковые створки легко затрепетали в застенчивости ночного ветра. Наброшенная на нее ивово-зеленая юбка затеняла ее лицо – моя Рафу была складной ширмой, шелковой красавицей, легко заткнувшей бы за пояс целые полчища статуй. Она была йотай – ширмой, которая прожила столько лет, что однажды очнулась и обрела имя, речь и способность мыслить. Такие свойства зарабатываются лет за сто или около того. Мир просто обязан тебя ими наградить, раз тебе удалось выжить. «Что делаешь ты здесь, радость нынешней ночи, в доме этой бледной дьяволицы?»
– Ее зовут Мило, – прошептала та, которую мне еще предстояло полюбить. – Ее отец хотел мальчика. Меня подарила ей ее подруга Тиэко, которая с самой молодости проявляла доброту к женам моряков, потому что они хуже детей: немые, потерянные, неживые, закоснелые в глупости – своей единственной защите. Тиэко любила апельсины микон, и у нее была родинка на левой груди. Как-то один мальчишка поцеловал ее без разрешения под хурмовым деревом, и Тиэко никогда этого не забыла – в тот момент она горела ярче и теплее, чем когда-либо после. Ее мать Кайо – ее любимые духи состояли из лотоса и лимонной воды, ее муж вечно ходил с красным лицом, у нее случилось три выкидыша только на моих глазах – купила меня в чайной в Йокогаме, где мной владела маленькая девочка, словно по волшебству превратившаяся в старуху. Ее звали Батико, она носила розовое кимоно, расшитое черными вишневыми цветами. Она садилась на корточки в моей скрывающей тени и пила что-то серебристое, от чего ей становилось плохо. Ее двоюродная бабушка, Аои, любила одного англичанина, который не любил ее; она вышла за имбиревода, чьи прикосновения ее обжигали, и у нее не было детей. Аои нашла меня в лавке в Камакуре, у самого моря, и решила, что я смогу спрятать ее от жизни. Я долго наблюдала за женщинами. Мило ничуть не хуже, чем любая из них.
– Ее сны на вкус, как белые перегородки лайма.
Рафу содрогнулась – ее створки определенным образом затрепетали.
– Ее снедает печаль. Она не говорит по-японски. Ее муж уехал в пустыню много месяцев назад. Каждый день она ходит на рынок и покупает там обед: черный шоколад, персик и рисовый шарик с лососем. Она сидит, ест и глядит в стену. Иногда она смотрит телевизор. Иногда она проходит три мили до Синей улицы и разглядывает ожерелья, выставленные в витринах. Она хочет, чтобы кто-нибудь купил ей такое. Иногда она выходит на пирс, чтобы посмотреть на утопленные велосипеды, которые разрушаются под воздействием сонаров военных судов, ржавчины и кораллов. Ей нравится гладить собак, которых выгуливают их хозяева. Вот и вся ее жизнь. О чем ей грезить?
– О чем-то лучшем.
Не то чтобы я особенно хотел есть сны Мило. Я мог бы найти сны повкуснее у любого торговца рисовыми шариками с Синей улицы – сны с прожилками темноты и тоской по поцелуям, подобным кленовому соку. Но в полутьме дома Мило, окутанная желто-зеленым, травяным ароматом новых татами, стояла Рафу, и сквозь ее кожу просвечивали звезды. Она смеялась, когда я пересказывал ей шутки, услышанные от Яцухаси во время нашей утренней поездки. Я катался по полу перед ней и показывал все, чем я могу быть: тапира, тигра, дельца, тень, воду.