Это был киноплакат с подписью: ЧАКИ В ГОРОДЕ. На плакате было изображено круглое кукольное лицо, злобное и одновременно веселое. Оно было как будто разломано на куски и скреплено крупными стежками, которые даже в черно-белом варианте выглядели зловеще. Что бы этот плакат ни анонсировал, показать это должны были на выходных, в кинотеатре «Мерсискрин», в рамках фестиваля искусств под названием «Освобождение Ливерпуля». Все это Робби успел прочесть до того, как его мать выхватила листок у него из рук.
– Ну, ты все хорошо разглядел – после того как тебе велено было оставить его там, где он лежал?
– Что это такое? Для чего?
– На это тебе нельзя смотреть.
– Я уже посмотрел. Только что.
– Совсем не остроумно. Ты поступил, как жулик. – Закончив расплавлять его огорченным взглядом, она добавила: – Это плакат фильма, который ты никогда не должен смотреть.
Их было так много, что он бы сбился со счета, если бы стал считать, – любое кино, где есть драки, или пистолеты, или ножи, или что-нибудь такое, из-за чего он стал бы вести себя, как плохой мальчик. Или бомбы, хотя бомбы – это, кажется, любимые игрушки взрослых. Или где ругаются плохими словами. В общем, куда проще было пересчитать фильмы, которые ему разрешалось смотреть.
– Еще один, – сказал он.
– Я не хочу, чтобы ты стал таким, как твой отец. Слишком многие из вас думают, что вы вправе издеваться над женщинами – и даже делать с ними кое-что похуже. – Прежде чем Робби осмелился спросить, чего она не договаривает (правда, когда дело касалось его отца, обычно договаривать было уже почти нечего), она добавила: – Я не говорю, что ты уже тоже из этой братии. Просто не становись таким никогда.
– Зачем ты это все распечатала? Для чего это?
– На этот раз мы будем бороться всерьез. – Он догадался, что под «мы» она подразумевает «Матерей против хаоса», а она продолжала: – Эти злые фильмы нельзя показывать. Они должны быть запрещены в Ливерпуле. Они заползают в головы детей и заставляют их вести себя, как…
– Как кто?
– Как это чудовище, – сказала она и ткнула пальцем в листки, которые положила на стол – изображением вниз. – Ну хватит. Ты просто надо мной издеваешься. – Она переключила взгляд на режим строгости и сказала: – Обещай, что ты никогда не станешь смотреть такие фильмы.
– Обещаю.
– Покажи руки.
Он снова ощутил себя маленьким – его подозревают в том, что он может ходить с грязными руками. И хотя он не скрестил пальцы за спиной, но все равно не совсем обещал. Помолчав, она сказала:
– Приготовь обед. Мы собираемся у Мидж.
Мидж была преподавателем на курсах уверенности в себе, которые посещала его мать, и основательницей «Матерей против хаоса». Робби протиснулся мимо велосипеда в кухню – она была еще меньше, чем гостиная, – и включил плиту. Он все еще гордился тем, что учится готовить, хотя и ни за что не признался бы в этом в школе. Он только предпочел бы, чтобы его мать не напоминала ему каждые пять минут, что его отец был не в состоянии даже сварить себе яйцо. На поверхности ливерпульской запеканки лопались пузыри, и это зрелище наводило его на мысли о каком-нибудь монстре, из тех фильмов, которые ему не разрешалось смотреть. С помощью рукавиц, слишком толстых, для того чтобы ими мог воспользоваться маньяк-убийца, он перенес запеканку на стол, всегда скрытый под грязноватой клеенкой.
– М-м-м, – сказала его мать, – вкуснотища! – Хотя ела она меньше и быстрее, чем Робби. – Еще и на завтра останется. – И спросила: – Много сегодня задали?
– Ну, так… Много, если честно.
– Чтобы все было сделано. – Она уже надевала рюкзак. – Не знаю, когда вернусь, – сказала она и покатила велосипед к двери. – Если задержусь, ты знаешь, в котором часу ты должен лечь спать.
Он оставил недоеденную запеканку на столе и вымыл тарелки, прежде чем перейти в гостиную. Как и на телевизоре, на компьютере стояли все родительские блокировки, какие только его мать додумалась установить. Он вышел в Интернет, отыскал очерк о ливерпульских поэтах и, заменяя слова, переписал его в тетрадку для домашней работы по английскому языку. Он переписывал последний параграф, когда зазвонил мобильник.
На нем не стоял рингтон из «Звездных войн» с тех пор, как его мать решила, что это фильм о войне. Робби не дал миру много времени – взял трубку прежде, чем христианскому хору удалось озвучить свои благочестивые напевы.
– Это Дункан Донатс? – сказал он.
– Да, если это Робин Бэнкс.
Отец назвал Робби в честь ливерпульского футболиста, но теперь мать всем рассказывала, что его назвали в честь певца.
– Моя мамка с твоей, – сказал Дункан. – Все мамки вместе собрались.
– Ага. К Мидж в дом набились.
– Как селедки. Как бы из окон не полезло.
На вкус Робби, это было уже слегка чересчур.
– Чего делаешь?
– А ты как думаешь? Домашнее задание доделываю.
– Чего? Ну как всегда. Еще полы там помой.
– Да ладно тебе, – сказал Робби. – Я уже заканчиваю.
– Заканчивай-заканчивай, ботаник, – съязвил Дункан, – только побыстрее, а то я все выкурю.
Робби дописал абзац, поменяв некоторые слова, выключил компьютер и вышел из дома. Лабиринтум-плэйс, маленький район через дорогу, был просто нагромождением одинаковых домов, которые стояли чуть ли не друг на дружке, зато следующая улица – Уотерворкс-стрит – вела к парку. Ветер толкал облака по черному октябрьскому небу, и он же приносил от Сифортского дока густую вонь силосных зернохранилищ. В переулках то и дело хлопали выстрелы и мелькали вспышки – но это была еще не война, а просто ранние, бессмысленные фейерверки; громкий раскатистый грохот у него за спиной оказался не взрывом бомбы – это очередной самосвал выгружал металлический лом на пустыре неподалеку от торгового центра.
Пешеходный переход, который сторожили нервные янтарные светофоры, упирался прямо в ворота парка. По бетонной дорожке, ведущей к заброшенной сцене, ползали тени кустов. На куполе, нависающем над сценой, перепархивали голуби, будто дожидаясь своей очереди посидеть на ржавом флюгере в виде стрелы. Дункана нигде поблизости от сцены видно не было, но Робби определил его местоположение по сильному запаху сканка.
Он сидел на балюстраде наверху широкой лестницы, которая поднималась на невысокую горку рядом с поляной для боулинга. Над ним безносая грязно-белая статуя потрясала обрубком руки – ни дать ни взять жертва маньяка с тесаком. Позади статуи на пустую баскетбольную площадку пялились дома, каждый из которых был раза в два больше дома Робина. Дункан, наверное, видел, как Робин ищет его возле сцены, поскольку с его наблюдательного пункта открывался прекрасный вид во все стороны. Робби взбежал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Листья под его подошвами хрустели, словно кости младенцев.
– Дайте-ка и нам, – сказал он.
Судя по тому, что Дункан еще не добил толстый косяк, это был уже второй. Как следует затянувшись, он передал его Робби.
– Забористая дурь! – выдавил он, стараясь удержать дым по дольше.
Робби вдохнул сколько смог и задержал дыхание. Немного дыма убежало из ноздрей. Затем он закашлялся, а в это время Дункан сделал еще затяжку.
– Ты прав, – сказал Робби – или это сказал кто-то посторонний его голосом.
– Чего?
– Забористая.
– Чертовски забористая.
– Чертовски. – Робби пришлось с этим согласиться, потому что мир вокруг него начал осыпаться с шорохом и потрескиванием. У реки опять свалили полный грузовик лома, но Робби это едва слышал – в уши будто напихали ваты. Статуя целилась своей культяпкой, похожей на ствол крупнокалиберного пулемета, в черный силуэт дерева, от которого отлетали кусочки и принимались носиться по парку. Прикрепляясь обратно к дереву, они каркали. Робби подумал, что выкурил слишком много и слишком быстро. В попытке восстановить контроль над распоясавшимся содержимым черепа, он сказал:
– Ты знаешь, о чем они говорят?
– Вороны? Они говорят о том, что они черные. Эй, уважуха вам! – крикнул он воронам.