С ужасом рассказывали слуги, что целыми ночами слышат они какие-то вопли и стоны, раздающиеся из подземелий замка. Наконец, раз уже днем услыхали они какой-то отчаянный крик или стон и, когда спустились они вниз, чтобы узнать, в чем дело, они нашли окровавленное тело Ивона, распростертое на полу.
Эта таинственная смерть еще более напугала последних обитателей замка, — все они разбежались и, если бы не замковый капеллан, то некому было бы даже похоронить Кровавого барона. С тех пор не только никто не соглашался жить в замке, но каждый избегал даже проходить мимо него, и замок стоял пустынный и дикий, грозный и зловещий, как память о самом Ивоне, — Кровавом бароне Кербеннесе.
Много страшных рассказов и преданий ходило об этом замке. Рассказывали, что загубленные Ивоном люди, — жертвы его жестокости и злобы, — по ночам привидениями бродили по опустевшим залам и мрачным подземельям, оглашая воздух громкими жалобами и стенаниями, между тем, как замок мрачно и хмуро чернел на берегу моря в сумраке ночи, упорно храня скрытые в стенах его неразгаданные тайны.
Но каждый год, как раз в Иванов день, в окнах замка с утра мелькала фигура женщины, и звонкое эхо пустых покоев далеко разносило звук шагов ее по каменным плитам пола. Женщина обходила весь замок, и фигуру ее можно было видеть во всех окнах, на всех открытых лестницах и переходах. Она появлялась даже в старом заглохшем саду и долго бродила среди цветущих когда-то цветников. С наступлением вечера она опять исчезала на целый год. Говорили, будто Ивон заложил в стенах замка какой-то богатый клад, который мог даться в руки тому, кто найдет его, только в Иванов день, и что привидение женщины, появлявшейся в замке, было приставлено сторожить его. Мало кто из окрестных жителей решался попытать счастья и идти доискиваться клада, да и те, что ходили, не успевали приняться за разборку вековых каменных стен, раз раздавались в замке звонкие шаги таинственной женщины, и они в ужасе бросали начатое дело и бежали домой. Так прошло пятьдесят лет. И вот, в ночь под Иванов день разразилась над тою местностью такая страшная гроза, какой никто не запомнил. Молния ударила прямо в замок, и он сразу воспламенился, точно его подожгли со всех четырех сторон.
К утру от замка остались лишь обгорелые стены. Но когда огонь окончательно потух, и окрестные жители с любопытством и страхом толпились на пожарище, кто-то из смельчаков, разгуливая среди развалин, вдруг заметил в стене какую-то зияющую впадину, обнаружившуюся благодаря развалившимся камням.
«Клад!» — мелькнуло, как молния, у него в голове, и, придя немножко в себя от волнения, он принялся торопливо разбирать стену. Скоро открылся перед ним глубокий тайник, а в нем — труп молодого рыцаря, казавшийся совсем окаменевшим. Юноша словно спал глубоким сном, так сохранились его лицо, одежда и даже роза на груди.
Все толпою собрались смотреть на покойного, и никто не мог узнать его: даже самые старые старики не помнили такого рыцаря. Но тут вдруг вышла из толпы высокая старуха.
Давно жила она в соседнем бурге, ни с кем не знаясь, и никто не мог сказать, откуда она явилась, и потому-то, может быть, окрестные жители слегка побаивались ее, а некоторые даже считали колдуньей.
Подошла она к трупу и вдруг, упав на колени, воскликнула:
— О, мой Луи, Луи ле Ренн, наконец-то я нашла тебя, дорогой мой жених! Нашла в Иванов день, — день, назначенный для нашей свадьбы!
Тут старуха замолкла и склонилась над трупом. Подошли люди и хотели было помочь ей подняться, но это уж было не нужно: Клотильда, дочь Кровавого барона, умерла.
Долго любила она и долго страдала и, наконец, душа ее обрела покой.
Люди подняли тела и понесли их в церковь. Церковные двери были отворены настежь, оттуда доносились торжественные звуки органа. На возвышении рядом поставили оба гроба, — Луи ле Ренн и Клотильда рядом покоятся и на деревенском кладбище. Могилы их давно уже густо заросли вереском, который, разрастаясь, уничтожил даже разделявшую их узенькую тропинку.
Когда похоронили их, новая яркая звездочка загорелась в небе над их могилами, как уверяют окрестные жители, и особенно ярко светит она в Иванову ночь.
Много светляков зажигают в эту ночь свои лампадки в густом вереске Клотильдовой могилы. Все кругом дышит миром и тишиною, и редко доносится сюда даже звук случайных шагов.
СОКОЛ
Среди живописных скал Аррейских гор, в густом сосновом лесу и до сих пор стоят еще развалины одного очень старинного замка. Никакой проезжей дороги к нему не существует да, вероятно, не существовало и прежде: узкая, извилистая горная тропка — единственный путь сообщения замка с внешним миром. Тропка эта, извиваясь среди леса, пересекает множество горных ручейков, проползает под высокими нависшими скалами, по краю глубоких обрывов и приводит наконец к старинным почерневшим развалинам, открывающимся взгляду путника почти лишь в ту минуту, как очутится он перед их воротами.
Кроме рога заблудившегося охотника да отдаленной свирели пастуха, загоняющего вечером своих коз, ни одного человеческого звука не раздается в этой лесной чаще.
Во дворе замка эта заброшенность и запустение еще резче бросаются в глаза: кажется, одни только совы да привидения обитают в этих почерневших и полуразрушенных башнях. Исчезли рогатки и подъемный мост; высохшие рвы заросли сорными травами; на полуосыпавшихся бастионах густеет шиповник. Средняя часть замка не имеет уже крыши, а по стенам его свободно вьется дикий виноград и плющ.
Лет триста тому назад поселился в этом замке старый, израненный в боях рыцарь. Был он одинок и беден, и только привратник замка, старая охотничья собака да сокол разделяли его уединение.
С соколом никогда не расставался старый рыцарь, и где бы ни появлялся он, — на плече его всегда сидела эта умная птица и строгим, пронзительным взором смотрела на все окружающее.
Сам рыцарь редко спускался со своих высоких скал, но в долине и соседнем местечке, теперь тоже совершенно уже покинутом, привыкли встречать его привратника с собакой, и досужие кумушки частенько расспрашивали его о бедном старом рыцаре: было то в диковинку в этой глухой местности, что владетель замка не разбойничал, не обижал и не угнетал жителей соседних селений. Неохотно отвечал на эти расспросы неразговорчивый привратник, — больше отмалчивался, да переминался с ноги на ногу и гладил жавшуюся к нему собаку.
Старого рыцаря звали Роже де Понтарек, и был он исконным владетелем этой местности. Старики из соседней деревушки помнили еще тот день, когда он, молодой и красивый, садился на своего коня, на долгие годы расставаясь с родным своим замком.
Было время, когда герцог Гиз, сам могущественный герцог Гиз, приезжал в Бретань и даже одно время жил в своем замке, недалеко от гор Арре. Здесь, вдали от всякого селения, в глуши, на самом берегу моря, возвел он мрачное здание со страшными запорами и железными решетками в окнах. Это была так называемая зала суда, где судили гугенотов. На высоком помосте сидели судьи и допрашивали подсудимого, привязанного внизу гораздо ниже их. Тут изрекали они свой приговор, и осужденного постепенно по покатой доске спускали прямо в море.
Так поступил герцог Гиз и с отцом Роже, когда мальчику было еще не более пятнадцати лет. Опасаясь, как бы и сына не постигла та же судьба, старый служитель его отца спрятал его на своей ферме, недалеко от замка, и не мог найти его герцог Гиз, как ни искал: ни один бретонец не выдал бы сына Генриха де Понтарека его врагам!
Поселился юный Роже на ферме, в глубокой цветущей долине, среди гор Арре, в уютном, чистом домике верного слуги своего отца. Часто сиживал он под большим развесистым каштаном, посаженным в этой долине еще его прадедом. Обыкновенно сидел он тут с Дунвель, дочерью фермера, погруженный в великие планы: мечтал он прославиться, стать знаменитым рыцарем, отомстить герцогу Гизу и жениться на Дунвель.