В Париже Тристан стал планировать побег после первой же ночи в отделении, где шум был симфонией помраченных. В отличие от отца, который был богат и, в общем, сентиментален по натуре, и богатство в последние годы защищало его от реальной механики цивилизации, у Тристана чувство вины было конкретным и сосредоточилось на мертвом теле брата, на сердце, залитом в парафин. Не чувствовал вины только Альфред, дитя общепринятой реальности. И вот на третий день Тристан сказал доктору, что не перекосит сумасшедшего дома и как-нибудь доберется до своего деда в Корнуолле. Доктор сказал, что он не может этого сделать, но без убежденности. Он поговорил со своим старшим офицером, который знал о репутации отца Тристана, – в те дни мир военных был довольно тесен. Полковник сказал: пусть бежит, – добавив только, что пациент не пригоден к службе и надо побыстрее доставить его домой.
Во время ежедневных прогулок по Булонскому лесу Тристан наблюдал, как там ездят верхом и тренируют лошадей около почти опустевших конюшен в Лоншане. Он знал, что на поездах требуют официальный пропуск, и купил отличную кобылу. Он сообщил доктору о своем намерении; доктор написал справку. На заре Тристан собрал свой убогий вещевой мешок и проскользнул мимо спящего санитара. Пять дней ехал он до берега под дождем, сменявшимся снегом. Он галопом пролетал контрольно-пропускные пункты, бешено салютуя на скаку; лошадь потеряла подкову в Лизье, и кузнец за непомерную цену поставил новую. В Шербуре Тристан без труда сел на грузовой пароход до Борнмута, там купил другую лошадь и поехал на запад, к Фалмуту на корнуолльском побережье. Холодной ночью, под грохот Атлантики за молом, он предстал перед дверью деда. На ночной стук дед вышел с пистолетом "бизли", купленным в Новом Орлеане. Тристан сказал:
– Я сын Уильяма Тристан.
А дед поднял повыше лампу, узнал его по фотографиям и сказал:
– Так это ты.
Капитан разбудил жену, она приготовила поесть, а он достал свою лучшую бутылку барбадосского рома в честь этого сумасшедшего, о котором слышал уже двадцать лет.
Тристан провел молчаливый месяц в Корнуолле; отцу дали знать, что он сбежал и в безопасности. В первое же утро капитан отвел его на шхуну и приставил к самой черной работе; Тристан ничего не знал о судах, ко быстро освоился с тросами, узлами и парусами. В марте капитану предстояло отвезти в Новую Шотландию груз отремонтированных генераторов и на обратном пути взять из Норфолка груз солонины. Он высадит Тристана в Бостоне, чтобы тот побыл с горюющей матерью и оттуда уже отправился домой. В марте они подняли паруса на своей древней посудине с экипажем из четырех стариков-матросов и тугим расписанием вахт – крепкие мужчины нужны были армии. Неделю Тристан сбивал лед с поручней, потом потеплело чуть-чуть, зато было ясно. Через три недели его без церемоний ссадили в Бостоне. Тристан дошел до Южного вокзала, оттуда, нянча бутылку с ромом, пробежал полтора километра до Дэдхема, и Сюзанна упала в обморок, когда он появился перед дверью ее отца. Она не знала, что Тристан пообещал старому шкиперу встретиться с ним через три месяца в Гаване.
Тристан, Альфред, Изабель и Сюзанна сидели в затемненной гостиной на Луисберг-Сквер – два сына, мать и невеста, думавшая, что непозволительно навязалась людям, у которых общее горе. Тристан был напряжен и резок, Альфред посерел и как-то погрубел, а Изабель не владела собою. Они готовились идти на панихиду, заказанную гарвардскими друзьями Сэмюела. Потом Тристан объявил, что через несколько дней женится на Сюзанне; мать не дала разрешения, сказав, что неприлично жениться, не дождавшись даже похорон. Тристан был краток и маниакален: если захочешь, можешь присутствовать.
Тристан и Сюзанна поженились в загородном доме ее родителей около Дэдхема, и церемония была безнадежно хмурой. Только две сестры Сюзанны понимали, как она могла выйти за человека, которого невзлюбили ее родители, хотя и были давними друзьями Изабели.
Как-то утром в конце апреля Ладлоу в грязной одежде, свидетельствовавшей о том, что он становится все более чудаковатым, поехал встречать поезд. Перед этим он чинил поврежденную морозами корнуолльскую каменную ограду дома. Не в том дело, что колючая проволока претила его сентиментальной натуре, – просто он не любил на нее смотреть. Изабель потребовала на похороны пресвитерианского священника, но Ладлоу не связался с ним – не понимал, какое отношение он имеет к Сэмюелу.
В поезде Тристан и Сюзанна почти не выходили из своего купе, что представлялось его матери непристойным, а в Альфреде разжигало тайную ревность. Тристан задумал родить сына взамен брата, и это было единственной целью его женитьбы. Он понимал, что, по сути, это жестоко, но ничего с собой поделать не мог. Когда он обнял отца перед вагоном, его охватила дрожь, но заплакал он, только обнявшись со старым шайенном.
Рано следующим утром – хрустальным весенним утром с зеленой пастелью распускающихся осин и молодой травки – они похоронили сердце Сэмюела в каньоне около родника. Изабели все их жизни виделись историей, уходящей шагами дней и ночей, прожитых в такой фатальной обособленности, что ей уже некого было любить. Удар Ножа наблюдал сверху, как Декер засыпает яму землей. Когда все ушли, он спустился с горы и посмотрел на камень, но не смог прочесть слова.
Сэмюел Дант Ладлоу 1897 – 1915
Мы не увидим его,
Но мы воссоединимся с ним.
Глава II
Летние сновидения Тристана были полны водой; холодная Атлантика прокатывалась по его сну зелеными валами. Проснувшись ночью, он с надеждой проводил ладонью по животу Сюзанны. Два месяца их женатой жизни он был неистовым любовником, но не по какой-то биологической причине, а из-за раны в мозгу, оставленной Сэмюелом. Он подумывал, не помолиться ли? – и смеялся про себя: Бог, скорее всего, подарит ему в сыновья ондатру. До объявленного отъезда в Гавану на встречу с дедом оставалась неделя; он сознавал, что это – безобразное решение, но ничего не мог с собой сделать. Лет сто назад ему хватило бы странствий по земле, по горам и долам, раскинувшимся без края, но теперь, в 1915 году, для него, двадцатиоднолетнего, ничего или почти ничего из этого не осталось, и его тянуло заглянуть за миллионную волну и дальше. Не потому что он не любил родных мест: если уж не Канада, то ничего лучше северной Монтаны нет. И наверное, жену он любил, как только может любить молодой человек с таким необычным душевным устройством. Он обожал ее, не отпускал от себя, часами обсуждал с ней планы на будущее (по большей части для него несбыточные): ранчо, дети, разведение чистокровных лошадей и, конечно, скота для заработка. Сюзанна сидела около загона под зонтиком, спасая белую кожу, и наблюдала, как Тристан и Декер объезжают лошадей с помощью странного получерного кри, который вцеплялся в самую злую лошадь, как клещ в шкуру сеттера.
Ладлоу развлекал отца Сюзанны, Артура, приехавшего порыбачить с большим сундуком легких удочек "Г. Л. Леонард". Хозяину казалось странным, что сват явно предпочитает Альфреда Тристану. Спина у Альфреда зажила, но из-за колена он все еще ходил с палкой. Порыбачив несколько недель в полное свое удовольствие, финансист – по странному обыкновению богачей, которые, придя в хорошее расположение духа, ищут, чего бы им купить, – стал присматривать и себе недвижимость. Он остановился на большом соседнем ранчо, назвал его свадебным подарком дочери и зятю, половинную долю, однако, сохранив за собой в порядке, как он выразился, "разумной деловой практики".