Доклад Парани Т. из деревни Хмельницкой области (щеки — печеные яблоки, а всегда смеется, хотя ни одного зуба) подходит к концу. Сегодня обсуждали «Правило второе» — «Жертва Авраама и возможность искупления». Начинается свободный обмен мнениями.
— Параню, Параню, я тоби спитаю… — подхватывает молоденькая круглоголовая Марийка из молдавского села бывшей Бессарабии. — Сказано в пятой главе послания, что поняли ангелы, когда Господь послал их свидетельствовать, что дочери человеческие прекрасны, и вошли к ним… Як же це? Вони ж были ангелы…
— Ох, Марийка, яка ты тэмна… Вони вже ж смате-рилизовались.
Параня знает много ученых слов. Она сидит третий срок — первый при немцах, второй в сорок восьмом году, когда прочищали Западную Украину, а поскольку была она в Германии (пусть даже в Бухенвальде!) да брат мужа — бендеровец, мужу — расстрел, ей — двадцать пять лет. В пятьдесят шестом, однако, реабилитировали, но в пятьдесят седьмом пришло ей в голову на деревенском базаре проповедовать Армагеддон — и вот новый срок, десятка. Параня человек бывалый, находчивый, за долгую лагерную жизнь она потерлась среди самых разных людей — может и по-немецки отбрить (хотя не любит этот язык) и по-румынски. За словом в карман не полезет.
— А почему вы Хрущева не признаете? — ехидно вмешивается «темная» Фрося. — Он же тоже миротворец.
Параня, не оборачиваясь:
— Вин синспирирован сатаною. Вся земная власть от сатаны. А папа римский — сам живой сатана.
Спрашиваю и я:
— А что станет с нами после смерти? Параня взглядывает на меня поверх круглых смешных очков.
— Ничего.
— Как ничего? А душа?
— Как душа? Жизнь — это же кровь. Вытекает кровь — умрешь.
Фрося не выдерживает:
— Вы что малой голову дурите? Воскреснем, когда Господь сподобит.
— Не воскреснем, а сматерилизуемся. После нигилизации.
— Что? Что? — возмущается Фрося. — Сама ты коллективизация, темнота немецкая, неуч нерусский.
Последние известия кончились. Теперь передают «Онегина». Читает Виктор Балашов. Любознательная Марийка интересуется шепотом судьбой Пушкина. Я начинаю рассказывать, мямлю что-то про дуэль, про Дантеса, про дуэльные правила. Параня решительно перебивает меня:
— Ну, в общем, он только ружье поднял, как тот, другой, выстрелил.
— Кто другой-то?
— Да Крылов.
Незаметно и неизбежно беседа переходит на столь любимые всеми хозяйственные темы. Ух, сколько рецептов мамалыг и настоек, особенно же — засаливания «огирков»! И тут снова властно выделяется Параня — она решительно настаивает, что по-настоящему рассол надо сливать три раза. От абсурдности происходящего меня начинает поташнивать, потихоньку щиплю себя, чтобы прийти в чувство. На каком я свете? Может, уже после Армагеддона? Когда Параня солила свои огирки в последний раз? Да и вообще — успела ли она их засолить хоть раз в жизни? Спала ли она хоть раз на своей постели, под своим одеялом, про которое она так здорово рассказывает, как его лучше сметать? И так толково, любовно, с таким знанием дела! Какой добротный человеческий материал — уживчивый, работящий, сноровистый, основательный во всем, порядочный, честнейший… Потеряешь в зоне шпильку или платок носовой — найдут, постирают и положат на нары (никогда не скажут кто, чтобы не думала, что заискивают). Кажется, Толстой сказал, что, чтобы вырастить такой цветок, как настоящий крестьянин, нужно не одно столетие и культурный грунт многих поколений… А вот передо мной перемолотые в бессмысленной лагерной мясорубке последние «грунтовые» всходы. Они и через тридцать лет лагерей еще помнят, что коноплю надо сеять раньше льна. Золотые руки. Последние золотые руки.