(…) Вот и идет, слушай, царский указ в Архангельский город: будет-де царь скоро — приготовьтесь. Едет-де морем, так шестнадцать человек ему лочиев (лоцманов) надо. Ждут царя день, ждут и другой, хотят его лик государской видеть, от дворца его не отходят ни днем ни ночью. Смотрят, на балкон вошел кто-то; лоцмана и пали на землю, поклонение ему совершили и лежат и слышат:
— Встаньте-де, православные, — не царь я, а енерал Щепотев; Петр Алексеевич сзади едет и скоро будет. Велел он вам свою милость сказывать: выбрать-де вам изо всех из шестнадцати самых наилучших, как сами присудите.
Выбрали четырех, пришли к Щепотеву.
— Выберите-де из этих самого лучшего! Он будет у царя коршиком, а все другие ему будут помогать и повиноваться.
Выбрали все в один голос Антипа Панова. (…)
Царь на это время приехал и сам и сейчас на корабль пришел, Антипа Панова за руку взял и вымолвил:
— На тебя полагаюсь — не потопи.
Панов пал в ноги, побожился, прослезился; поехали. И пала им на дороге зельная буря. Царь велел всем прибодриться, а Панову ладиться к берегу; а берег был подле Унских Рогов, самого страшного места на всем нашем море. Ладился Панов умеючи, да отшибала волна: не скоро и дело спорилось. Царю показалось это в обиду; не вытерпел он, хотел сам править, да не пустил Панов:
— Садись, царь, на свое место; не твое это дело: сам справлюсь!
Повернул сам руль как-то ладно да и врезался, в самую губу врезался, ни за один камешек не задел и царя спас.
Тут царь деньги на церковь оставил, и церковь построили после (ветха она теперь стала, не служат). Стал царь спрашивать Панова, чем наградить его; пал Панов в ноги, от всего отказался: «Ничего-де не надо!» Дарил царь кафтан свой, и от того Панов отказывался. «Ну, — говорит, — теперь не твое дело: бери!» Снял с себя кафтан и всю одежду такую, что вся золотом горела, и надел на Панова, и шляпу свою надел на него; только с кафтана пуговицы срезал, затем, слышь, золотые это пуговицы срезал, что херувимы, вишь, на них были.
И взял он Панова с собой в дорогу, в Соловецкий монастырь, и в Нюхчу привез, и на Повенец повел за собой (…).
Петр Великий, нередко бывая в Архангельске, заезжал и на Соловки.
Раз, живя здесь, государь задумал снять самые большие монастырские колокола, чтобы отлить из них пушки. Монахи стали умолять государя отменить это решение и оставить на монастырской колокольне прежнее число колоколов.
— А зачем вам колокола? — спросил государь.
— Созывать народ к богослужению, — отвечали монахи.
— Ничего, — отозвался царь Петр, — если от вас народ не услышит звона, так пойдет в другие церкви. Разве это не все равно?
Но монахи не отставали от царя и ссылались на то, что с отобранием монастырских колоколов умалится слава святых соловецких угодников.
Государь ничего им не ответил на это, а только приказал всем монахам, вместе с игуменом монастыря, сесть на катер и ехать на дальний остров архипелага и там слушать во все уши, что будет, а сам велел три раза перезванивать в монастырские колокола, а потом три раза палить из пушки. Через несколько времени вернулись монахи.
— Ну, что же вы слышали, святые отцы? — спросил царь возвратившихся монахов.
— Мы слышали, — отвечали они царю, — точно будто из пушек палили.
— Ну, вот то-то и есть, — заметил царь, — колоколов ваших вы не слыхали, а пушки славу мою до вас донесли! Так уж лучше давайте мне ваши колокола: я их на пушки перелью, а пушки эти славу святых угодников соловецких распространят до самого Стекольного города.
(…) Но вот началось шествие. Для удобства передвижения фрегатов под полозья подкладывали катки.
У Нюхчи, а потом и везде по ямам, первую мостовину, благословись, клал сам осударь, а вторую давал класть своему сыну возлюбленному, а там и бояр на это дело потреблял.
Немчин один не захотел мостовины класть, так рассерчал на него осударь — приказал ему позади последнего солдата стать и на ямах солдатам за стряпуху рыбницу варить. Натерпелся немчин сраму — стал и мостовины класть, и другую всякую работу делать не хуже самого осударя.
(…) Боярин у осударя заартачился, сел под елочку да сладкие пироги убирает.
Увидал осударь его леность и приказал ему обрядиться пирожником да на ямах пироги-рыбники разносить.
От такого сраму стал боярин куда как изделен.
Тут, под Пулозером, выдалась речка, да такая ли бурливая, да такая ли бедовая, что не выгорает дело — никак невозможно посередке свайку вбить. Кто ни сунется с лодкой — бог весть куда унесет его, и с лодкой-то!