Захотелось также взглянуть на Пугача и Салтычихе. А Салтычиха эта была помещица злая-презлая, хотя и старуха, но здоровая, высокая, толстая и на вид грозная. Да как ей и не быть было толстой и грозной: питалась она — страшно сказать — мясом грудных детей. Отберет от матерей из своих крепостных шестинедельных детей под видом, что малютки мешают работать своим матерям, или другое там для виду наскажет — господам кто осмелится перечить? — и отвезут-де этих ребятишек куда-то в воспитательный дом, а на самом-то деле сама Салтычиха заколет ребенка, изжарит и съест.
Дело было под вечер. Остановился обоз с Пугачом на ночлег. Приехала в то же село или деревню и Салтычиха: дай-де и я погляжу на разбойника-душегубца, не больно-де я из робких. Молва уже шла, что когда к клетке подходит простой народ, то Пугач ничего — разговаривал, а если подходили баре, то сердился и ругался. Да оно и понятно: простой черный народ сожалел о нем (…). А дворяне более обращались к нему с укорами и бранью: «Что-де, разбойник и душегубец, по пался!..»
Подошла Салтычиха к клетке. Лакеишки ее раздвинули толпу.
— Что, попался, разбойник? — спросила она.
Пугач в ту пору задумавшись сидел, да как обернется на зычный голос этой злодейки и — богу одному известно, слышал ли он про нее, видел ли, или просто-напросто не понравилась она ему зверским выражением лица и своей тушей — да как гаркнет на нее, застучал руками и ногами, инда кандалы загремели, глаза кровью налились: ну, скажи, зверь, а не человек. Обмерла Салтычиха, насилу успели живую домой довезти. Привезли ее в именье, внесли в хоромы, стали спрашивать, что прикажет, а она уже без языка. Послали за попом. Пришел батюшка. Видит, что барыня уж не жилица на белом свете, исповедовал глухою исповедью, а вскоре Салтычиха и душу грешную богу отдала. Прилетели в это время на хоромы ее два черные ворона…
Много лет спустя переделывали дом ее и нашли в спальне не потаенную западню и в подполье сгнившие косточки.
О деятелях русского революционно-освободительного движения
У царя на службе в самом царском дворце и в армии служили разные князья и графы. Когда они далеко от дворца не отлучались, то им казалось, что в России народ живет, как кот в масленицу.
Князья эти да графы были молодые, жили они ни о чем не тужили, разве что птичьего молока им не хватало. Жить бы им там бы да жить, чего, казалось, человеку еще надо. Но года шли, князья с графами в годах стали, и не понравилось им, как дела по всей России идут. С летами они стали ездить по губерниям и насмотрелись, при какой большой нужде народ живет. Рубахи-обмывахи и той у некоторых нет, люди временами, как мухи, от голода мрут, а царь со своими сенаторами от жира бесятся, живут вдоволь на мирские крохи.
Те графы, что в армии служили, тоже насмотрелись на участь солдат. Солдаты письма получали — одно горше другого. У кого хата сгорела — в сарае, дескать, живут, у кого корова сдохла — семья голодует. Да мало ли бед раньше в крестьянской жизни было. Графы и князья, что при дворе служили и в армии, промеж собой в родне были. Один брат Воконского в полку гвардейском был, а другой во дворце служил при самом царе, самым близким человеком считался. У братьев Муравьевых, Бестужевых и Кюхельских и у графов Толстых то же самое получилось: один в армии, другой при дворце. Друг к другу они в гости ездили, переписку имели. Они о том сами сказывали. Вот на каком-то празднике они сошлись все вместе, сделали тайное собрание. На том собрании они вынесли решение: царя убить, всех сенаторов заставить своим горбом себе хлеб добывать, а у власти поставить добрых людей, чтобы народ на себя работал, а не на царя да его сенаторов.
Так порешили они на том крепко и разъехались кто куда. Те офицеры, что в армии были, подговорили на восстание других командиров и солдат, а князья при дворе готовили народ, который в самом Петербурге жил. Никто о том, что над царем и сенаторами петля затягивается, не знал. Все делалось втайне, в большом секрете держалось.
И вот за неделю перед самым рождеством христовым офицеры и князья вывели ко дворцу войска и давай бить из пушек да из ружей. Царь насмерть перепугался, не знал он, что делать, скорехонько собрал сенаторов и давай с ними совет держать. Пока они советовались, а из дворца половина окон уже было повыбито, стены ходуном ходили, с потолков лампы попадали. Царь хотел было на балкон выйти, да ноги его не несли, забился он в лихорадке, да и к тому же его медвежья болезнь подхватила. Потом он немного пришел в себя и сказал своим сенаторам и адъютантам-генералам, чтобы они подвели к дворцу его верные полки. А сенаторы и генералы ему говорят: