Была машинна избушка, промывальна чаша там стояла. А квартир не было. Кирюха Петров пришел, нанялся в контракт. Квартиру не дают, говорят:
— Иди в машинну избушку, живи.
На Троицу я позвал его в гости. Гуляли. Потом он говорит:
— Идемте ко мне.
Приходим. Ребятишки его заплаканы, притаились в углу на лавке.
— Вы чо? — Петров спрашивает.
— Дяденька — вот такой большой — плаху выворотил, из-под пола вылез. Твое все надел — шляпу, рубаху, чембары надел, пиво достал, пил, плясал и нас щипал. Потом разделся и в подполье улез.
Смотрим, ребятишки все исщипаны до крови. Пива нет, гулять нельзя.
Лекарь был Михеев. Позвали. Осмотрел: верно, исщипаны ребятишки.
Он и спрашивает нас, Кирюха Петров:
— Это чо?
— Горный приходил. Опасно тебе тут жить. Не угодил ты ему.
Я и говорю:
— Переходи ко мне. Не даст тебе житья горный.
Он и перешел со всем семейством. А в машинной избушке што ни ночь — песни, пляс, ходуном стены ходят. А никого там нет.
Петров робил помазилкой, машину мазал. Вот прошло две недели после Троицы, помазок у него в кулачья попал — затянуло ему всю руку, вот так, вот эдак вот кости размозжило.
Он и помер, Петров Кирюха. Одежа на нем была рваная, в крови, так и положили в машинной избушке на лавку, так и лежал пять ден — попа с Андобы вызывали, урядника Ларионова. Пять стариков тело караулили, батя мой караулил. Так и схоронили в рваной одеже. Начальство поскупилось: хоть бы рубаху справили покойнику.
А все из-за чего? Кирюха, как пришел на Казаны, выхвалялся:
— Я вашего горного не боюсь!
Горный-то не любил, когда кто выхваляется. Он тут хозяин.
(…) Вот была у меня смелость. И горного не побоялся.
На Троицких Вершинах машина стояла стара, бергальска. С Покрова ее прикрывали, воду отводили.
Машина прикрыта, а по ночам гремит. До утра гремит.
Все говорят:
— Горный, горный!
Я зову Голубцова:
— Пойдем, Поликашка, посмотрим, какой он есть — горный!
Поликашка сперва не шел. Все же уговорил я его.
Прибежали ночью. Забрались на сплотки, где низко. Вода бежит помаленечку, нет никого. Мы ждем, смотрим. Вода в плицы набралась, опять загремела. И никакого горного.
Вернулись, говорим рабочим. Они не верят. Потом пошли с нами смотреть. А мы смеемся:
— Вот вам и горный!
О водяном и русалках
Вот раз плывет шляпа по Волге. Бурлаки было нагнулись с плота и хотели взять шляпу, но лоцман их остановил и сказал:
— Шляпу не берите, а то худо будет.
Не послушались бурлаки лоцмана, подняли шляпу из воды. Не успели ее вынуть, как в это время из-под нее человек вышел и сказал:
— Что вам от меня нужно? Хочешь, я посуду потоплю! Ты зачем велел им шляпу поднять? — сказал человек из-под шляпы лоцману. — Я иду, — говорит он, — прямо по Волге, как по земле, до самой Астрахани и смотрю за порядками, а вы мне мешаете идти! Ну, ладно, подлецы, — говорит человек, — жалею только лоцмана, а то бы потопил посуду. Вы виноваты, — сказал человек бурлакам (а их было девяносто человек). — Ни хозяин, ни лоцман, а только вы виноваты в этом!
И спустился человек в воду, шляпа накрыла его голову и пошел он опять по дну Волги, как пешком по земле.
Только шляпу его стало видать по воде, и она поплыла вниз по Волге до самой Астрахани.
Вот еще, сидели на тони, сальницек горит, и вот пришло, под окошком закричало:
— Развяжу-у ли я?
— А развяжи!
Со смехом говорят, не знают кто, и все стихло. А утром пришли: и весь невод развязан, и на клубочки свито, как прядено. Вот беда-то! И ехать надо невод метать, и все на клубочки свито.
Ну, вот, день-от проходит, а на другой вечер сели так, горюют, нать невод вязать, а скоро ли свяжешь! И опять под окошко пришло:
— Завяжу-у ли я?
— А завяжи, батюшка, завяжи, завяжи!
На другой день встали, пришли: невод по-старому веснет, все как на вешалах было у них, так и есть.
Это мой дедко, отца отец… Тут у нас был мукомольный завод. Надо было ему идти на работу берегом. Видит: сидит на плоту человек с длинными волосами.
Дедко мой схватил кирпич — бросил. А этот человек из воды:
— Ой, руку сломал, досадил…
Пришел он на завод, и в тот же день на заводе ему руку и оторвало.
То ли он сам досадил, то ли этот человек сунул руку ему.
Уж это, верно, водяной был.