Ну, танцевали, да выли, да плясали, да ходили. Потом приносят эти тарелки ей:
— Вот, — говорит, — тебе тарелочки и тебе на колпак материалу — парчи.
Ну, она поразмеряла-поразмеряла материалу — да два колпака будет сшить.
Так старушка рассказывала. Ей говорили: «Да не ври ты, не ври». Так показывала… колпак.
Были у меня сыны на войне. И я пошла узнать, живы ли дети. Была одна женщина, водила, у дворового спрашивала.
Вот пришли во двор, она стала звать: «Черт, выходи! Водяной, выходи. Жировой, выходи!..» Всех сосбирала. А я стою, боюся: думаю, вот, сейчас выйдет — задавит. Долго не выходил. Потом она в другой хлев сходила — он и вышел. Сошел, меня по лицу провел, по губам, потом по плечу. Серед хлева стал и говорит: «Ну, спрашивай! — Прокашлял, как старичок. — Расспрашивай!»
Ну, мы и стали спрашивать. Я спрашиваю, живы ли у меня дети.
— А один, — говорит, — в танке погиб, в танке, — два раза повторил. — А другой сын, — говорит, — в Англии в плену.
— Ну, так мне видать ли его?
— А через три года увидишься.
А мне так и не пришлось увидеть…
Тут другая женщина была рядом со мной.
— Ну, — говорит, — мне расскажи, живы ли у меня дети.
— А у тя, — говорит, — три сына погибли, а еще остался четвертый сын — с тем доживать.
— А один сын в боях не бывал.
— Ну, не бывал в боях, — говорит, — он поехал на фронт, его убили по дороге.
— А дочка, — говорит, — еще учится, дак как?
— А дочка хорошенька, сдает, — говорит, — на учительницу… Ну, довольны вы?
Мы и пошли:
— Довольны.
У этой женщины руки развязали: у нее были связаны. Ну, мы вышли, больше ничего. И куды-то ушел этот старичок. Всё.
О баеннике
Теща у меня раз приходит в баню. Стала баню затоплять. Она, значит, затычку снимает — дым хоть некоторый выходит.
Она раз выдернула затычку — не выходит, другой раз — ни черта. На третий раз выдернула она — а из трубы показались пальцы сизые, длинные. Ну она тут перекрестилась, помолилась.
Стала топить баню. И больше ничего.
(…) А тут одна баба чесала лен тоже. Лен-то у нас по вечерам чесали. Ведь дни-то коротеньки осенью, дак. Пришла в байну чесать лен. Чесала-чесала. На полках сидит как белая кошка, глаза сверкают-сверкают такие у ней. Я, сказывает: «Кис, кис, кис…» Киска не двигается. Да я бегом это, щеть в руки да лен. Дак побежала да камнем, сказывает, колгонула в байну, дак.
Вот, вот привидения какие. Это на самом деле. Я вот не скажу, что вру. Вот не вру! При мне все это сделалось… Ой, господи, страшно-таки…
(…) Еще одна баба сказала. Вот топила ночью байну. Тогда мужики ездили в двенадцать часов ночи, поздно. Топила байну, топила-топила. А потом ведь пришла (тогда с коровьей шерсти кафтаны-то ткали, кители шили такие коротеньки) — ёно как, сказывает, меня сгрибчило, так у этого кафтана зад отпал в руки в байне. Ну, потом мужики приехали, пошли в байну мыться: и каменка разрытая, и вода вся вылита.
Вот, вот ночью в байну ходить!.. Я-то не пойду ночью.
Об овиннике
Да! Бывало, два старика были дома и перед рождеством по старинушке слушали, что чудилось, что смотреть было можно. Ну вот, пошли на гумно, значит, слушать. Сели (была на гумне кожа) на эту кожу и взяли в руки сковородник, обчертили эту кожу, чтобы нечистый дух не спихнул их, да, обчертили и сели.
Вдруг выходит с этого овина человек, нечистый дух, наверно. Ну вот, взял эту кожу (а хвоста они не обчертили), взял эту кожу за хвост, раз-два махнул — и этые мужчины улетели с этой кожи, да.
Ну, конечно, они уже растерялись, открыли ворота и убежали домой. Пришли, переговорили промеж собой. Ну, один и говорит:
— Это неправда, я пойду сам туда, сяду на кожу, и он ни за что меня с кожи не спихнет, значит.
Ну, и потом пришли, эту кожу взяли и сели. Один сел на средину, а другой сел на голову этой кожи и проложил руки в дырки, где уши были прорезаны у коровы про рога, заложил руки и положил на них замок и сидит. Кожу обчертили кругом, а хвоста не обчертили. Только сели на кожу, вдруг дверь открывается и выходит с овина опять нечистый дух, вроде как человек. Взял он эту кожу за этот хвост — и давай кругом вертеть. Вернул один раз — этот первый мужчина, который на средине сидел, сразу улетел к воротам, а этот, которого руки положены в дырки, значит, сидит все время. Он давай крутить его, крутил-крутил, сам устал. Мужчина лежит в углу, он в другом лежит — дышит, конечно дело, живой, значит. Отдохнул и снова давай крутить его. Этот мужчина все лежит, дёржится за эту кожу, — руки в дырках, дак зря не свернешь его. Крутил-крутил, потом больше не замог крутить, бросил и ушел, двери закрыл. И мужчина дожидал-дожидал его, дождаться не мог и потом ушел домой. Вот так.