- Что это значит – Винсент? – спросил молодой.
- Это имена моих любимых художников: Винсент и Марк, - ответил певчий.
- Почему мы раньше не додумались дать друг другу имена, а, Марк? – спросил Винсент.
Марк пожал плечами. Они до многого не додумались. То, что предложил им новенький, было просто до умопомрачения: встал и вышел. Но стра-а-ашно.
- Слушай, я пойду, придумаю нашим имена! – подскочил Винсент.
- Сиди, - одернул его Марк. – Разбудишь всех, испортишь дело. Надо потихонечку и с умом.
- Вот пойдешь завтра на поля, чеснок вязать, и займешься, - успокоил Винсента певчий. – Ты бы пока подумал, кого и как назовешь. Имя – очень важная вещь. Имя может возвысить человека, а может и унизить. И оно непременно должно подходить. Вот художник, которого звали Винсент, отрезал себе ухо. Стал таким… однобоким. Я на тебя смотрю, а у тебя полголовы волосами покрыты, а полголовы – перьями. Ты тоже однобокий. Вот мне и вспомнилось – Винсент.
- А Марк?
- Тут сложнее немного. У того художника картины были волшебные, необычные. На картинах у него люди летали. И наш Марк – он тоже немножко волшебный. Смотри: серебристый такой, чешуей оброс, как дракон, и когти у него алмазные. Вот-вот с пола взовьется белой молнией и полетит.
Марк посмотрел на свою перепончатую руку с длинными кривыми когтями.
- Ты так говоришь, будто этим гордиться надо, - сказал он.
- Почему бы и нет? – удивился певчий. – Ты глянь на себя – красота какая! Глаза горят, чешуйки светятся, когти блестят. Зверь чудной, сказочный, да и только.
- Я урод, - возразил Марк. - Ни на урлангов, ни на эльвов не похож. Если обрастать чешуей – это красиво, то что, по-твоему, уродство?
- Ну… когда лицо кривое да рябое, - начал перечислять певчий, загибая пальцы. - Когда фурункулы по всему телу, зубы гнилые, изо рта воняет. Когда волосы сальные на плешивой голове кучками отдельными растут, когда ногти трескаются и чернеют, когда руки длинные, а ноги короткие, как у Творга. Когда слюни с подбородка текут, губа отвисает. Когда человек злой и при этом глупый. Разве это не уродство?
- Уродство, - согласился Марк.
- А ты красив, - продолжил свою мысль певчий. - Просто другие об этом не знают. Но я-то знаю! И Винсент знает. И ты теперь знаешь. Винсент, Марк красивый?
- Еще какой красивый! – подтвердил тот. – Я знаешь, сколько раз тебе завидовал? Ты издалека здорово эльва напоминаешь!
- Мда, я вообще-то не об этом… - певчий потер подбородок. - Ну да ладно. Пусть так. Вы запомните главное: вы такие же люди, как и все остальные – лиссы, эльвы, кварки и кто там еще. Родился – значит, свободен. И будешь свободен, пока сам себя в рабство не продашь. Запомните это хорошенько. А сейчас давайте спать. Винсент, неси лавку и гаси лучину.
Винсент шустро передвинул лавку к той, на которой сидел певчий, выдернул из щели горящую лучину и потопил ее в ведре. Певчий лег у стенки, накрывшись тряпьем, Винсент улегся рядышком, а Марк – с краю. Худая рука певчего легла поверх их тел и крепко обняла обоих. Винсент улыбнулся, как ребенок в объятиях матери, и засопел. А Марк еще долго смотрел невидящими глазами в темноту и думал, думал… Волшебный дракон, значит. Пусть будет так. Только бы беды не случилось.
Весть о Бабьем походе разнеслась по Толагиеве со скоростью пожара. Хихикающие молодухи и встревоженные мамаши нарядились в мужнины порты, рубашки, плащи. У некоторых дома нашлись и древние доспехи и даже мечи. Бабьи ряды были готовы даже прежде, чем снарядили уже по-настоящему вернувшихся с полей мужиков. Кони у них, конечно, были не боевые, но кто бы стал присматриваться?
Градоправитель раздал все оружие и доспехи, что смог найти в крепости. Торговцы же затеяли перепись товара, раздаваемого ими во временное пользование мужикам: а ну как и впрямь будут рубиться? Кто потом убытки возмещать будет, товар испорченный чинить? Да и сами крестьяне были не прочь припрятать на халяву доставшийся доспех.
Тамиладу осматривал экипировку крестьян и разбивал их на отряды. Постепенно на поле перед городом стала выстраиваться толпа с конями, пока что мало напоминающая армию. Девицы в портах непрестанно хихикали от стыда и шарахались, когда на них кто-нибудь смотрел. Тамиладу уже почти отчаялся придать столпотворению полагающийся вид, когда перед рядами вышла дородная кудрявая бабища – жена градоправителя: как договаривались, в сапогах, мужских портах, рубахе и кожаных наручах, опоясанная кинжалом. Смотрелась она вполне внушительно. Зычным голосом уличной торговки бабища крикнула: