Пала на землю ханша Лелипак-Каныш, как подрубленное дерево, и долго лежала она как мёртвая, а святой старик опять молился, подняв руки к верху. Наступила ночь, когда она очнулась и сказала:
― Хан-Сеид, ты здесь? Веди меня к Сайхан-Доланьгэ... Я хочу её видеть.
Собрала последние силы старая ханша и пошла за Хан-Сеидом. Встречавшиеся давали им дорогу, а у кибитки Сайхан-Доланьгэ встретил их старый шаман Кукджу и шаманка Найдык. Побледнела красавица Сайхан-Доланьгэ, когда к ней в кибитку вошла старая ханша Лелипак-Каныш и посмотрела на неё заплаканными глазами.
― Здравствуй, Сайхан-Доланьгэ, ― сказала ханша. ― Видишь, я пришла к тебе... Пусть мужчины уйдут, я хочу говорить с тобой.
Ещё сильнее побледнела Сайхан-Доланьгэ, когда они остались в кибитке вдвоём. Долго молчала Лелипак-Каныш и всё смотрела на Сайхан-Доланьгэ.
― Что ты так смотришь на меня, ханша? ― спросила смущённая Сайхан-Доланьгэ. ― Я боюсь тебя.
― Любуюсь твоей красотой, Сайхан-Доланьгэ; любуюсь твоей молодостью и точно вижу себя, когда я была молода и красива. Себя я вижу в тебе, красавица! Раньше я ненавидела тебя, когда хан Кучюм ездил веселиться на Карача-Куль; раньше я желала тебе всякого зла и радовалась, когда твоё сердце заплакало о батыре Махметкуле. Да, всё это было, а теперь гордая, старая ханша пришла сама к красавице Сайхан-Доланьгэ. Тебя ненавидела жена хана Кучюма, а старая бездетная ханша пришла со слезами просить ― заменить её старость.
Побледнела Сайхан-Доланьгэ как сорванный цветок, а Лелипак-Каныш всё говорила, говорила то, что ей сказал святой Хан-Сеид.
― Лучше мне умереть... ― шептала Сайхан-Доланьгэ, закрывая свои бархатные глаза. ― Я никогда не любила старого хана Кучюма, а слепого старика ненавижу! Это падаль, которую не будет есть даже собаки... Я ненавижу и тебя, Лелипак-Каныш! Ты как холодная змея заползла в мою кибитку!.. Не достанется никому моя красота, так скажи и Хану-Сеиду. Не хочу я даже видеть слепого старика и лучше умру девушкой.
Степная ночь раскинулась синим, расшитым золотом шатром над стойбищем хана Кучюма. Громко рыдает в своей кибитке Сайхан-Доланьгэ, а у входа в кибитку стоят Хан-Сеид и шаман Кукджу. Старики долго шепчутся и ждут, когда выйдет Найдык и скажет, что можно видеть Сайхан-Доланьгэ. Плывёт по небу молодой месяц, где-то далеко кричит ночная птица, а Сайхан-Доланьгэ всё плачет... Вышла и Найдык и поманила рукой Кукджу, ― две тени вошли в кибитку. Столетний Кукджу наклонился над красавицей Сайхан-Доланьгэ и шепчет ей:
― Смотри на меня, красавица, пристально смотри и увидишь великое чудо.
Страшно стало Сайхан-Доланьгэ, но она не может оторвать своих бархатных глаз от лица Кукджу. Ах, какое старое-старое это лицо, покрытое такими глубокими морщинами, точно земля, растрескавшаяся в засуху. Заросло оно всё волосами, как жёлтым мхом, и только светятся одни глаза. Смотрит Сайхан-Доланьгэ, и смотрит на неё Кукджу, а синие губы шамана беззвучно шевелятся ― он шепчет свои заклинания. Чувствует Сайхан-Доланьгэ, что ей легче и что горе неслышно отлетело от неё. Всё шепчет Кукджу и ещё пристальнее смотрит на красавицу, а Сайхан-Доланьгэ видит себя уже матерью. Два ребёнка сына смотрят в неё глазами хана Кучюма. И страшно, и хорошо делается Сайхан-Доланьгэ, и чувствует она, что любит старого хана, любит в своих детях, в которых проснулась кость старого хана Ибака.
― Мне хорошо, ― шепчет Сайхан-Доланьгэ и не может очнуться от чудного сна.
А старый шаман Кукджу всё шепчет и протягивает свои костлявые, узловатые руки над головой Сайхан-Доланьгэ, точно столетнее дерево простирает свои ветви над молодой зелёной травкой.
― Ты полюбишь старого хана Кучюма, как не любила бы никогда десять лучших батырей, ― шепчет Кукджу. ― Смотри, что будет дальше...
Степь. Трава точно вспрыснута драгоценными камнями. Вольная степная птица серебром развивается в воздухе. По степи медленно двигается разбившееся кучками татарское войско, а там вдали пылают русские сёла и столбы дыма показывают кровавый след уходящего войска. Много русских пленников ведут татарские батыря; от богатой добычи не могут идти кони, а впереди всех едет старик с бубном и громко поёт славу старого хана Кучюма и его молодых сыновей-Кучюмовичей. Бьёт в бубен старик и поёт про молодую ханшу Сайхан-Доланьгэ, красота которой цветёт в её сыновьях, и о которой поют в святой Бухаре, как о лучшей степной звезде, осветившей очи старого хана Кучюма. Проснулась кость хана Ибака, как зерно, брошенное осенью в сырую землю...
Видит свой сон Сайхан-Доланьгэ, сладко дышит её молодая грудь, и не может она проснуться, а Хан-Сеид вводит в палатку слепого хана Кучюма, который руками ищет потерянную глазами красоту.