– Эта шкатулка – Путаница – дверь Рифф. Путаница откроет для тебя путь в Анкарахаду после трёх поворотов.
– Я не буду ничего крутить.
– Тогда Укулукулун станет сводить тебя с ума и склонять к самоубийству.
– Кто он и зачем ему это?
Я приметил, что бесовский рефрен и перебой барабанов практически стихли. Неф светлел, а люди вокруг, покачивая плечами, как бы таяли и воском оседали на старинные плиты.
– Укулукулун – архонт Дома Шелка, Укулукулун – король Анкарахады и слуга нашей искусительницы Рифф. Праматерь, наша Мракоплетущая Рифф имеет на тебя планы. Укулукулун боится потерять место подле Неё. Срази его пока в силах, победи его, пока он не добрался до тебя первым!
В сонном стенании я вдруг осознал, что шкатулка прислушивается к разговору. Сейчас она показалась мне живой и до безумия страшной. Орнамент на её чужеродном материале как–то покосился в сторону. Угловато и извращённо, он со всей злобой тянулся к моим пальцам. Я хотел бросить Путаницу в гадкого арахнида, но она прилипла к ладони! Из замочной скважины затрепетал смрадный дым. Его синюшные струйки змеями поползли по моему запястью.
– Парень! Тут вот–вот всё шарахнет в бездну!
Я панически оглянулся на стекающие в пространство декорации. Гобелены волнами уходили в пол, тумбы вгибались в себя, а разлапистые лавки–лари, в достатке населяющие залу, разрезались на бесчисленное множество светящихся чёрточек.
– Джейкоб!
– Удирай из этой кабалы!
Мои сапоги прилипли к половику и не желали двигаться. Тогда как Зрячая Крипта стиралась о грани нестерпимо белого света, паук и шкатулка набирали реалистичности и колорита. Тошнотворный туман Путаницы уже доставал мне до локтя! Его ядовитость разъедала одежду и плоть. Я костенел.
– Я не могу пошевелиться!
– Ты спишь! Это всё понарошку!
Однако боль была самой, что ни на есть настоящей! Мышцы, вплоть до грудины и спины, изнывали в мучениях. Левая рука не слушалась, а правая превратилась в сгусток агонии. Я запаниковал ещё больше, когда паук раззявил жвала и приготовился к прыжку.
– Изиди, тварь!
– Дороги назад нет, ты «Отмеченный». Праматерь спеленала для вас с Укулукулуном Паутину. Либо ты, либо тебя! Выбирай! Не затягивай!
Арахнид спружинил. Бородавочные лапы вцепились в изуверские выщерблены Путаницы. Два клычка с треском вонзились в крышку. Под дикий вой, центром которого была шкатулка, мычание развоплощающихся лицедеев, барабанную перебранку и туманный шелест, я, угнетённый звуком и блеском, сиганул в пучину обесцвечивающегося коловорота…
– Парень! Парень! Проснись!
Я часто заморгал, не понимая, что происходит. Покрывало, уволочив с собой Медка, слезло на колени. Плюшевый ротик улыбался, а я, как кривое отражение его, опускал уголки губ книзу. Что происходит в этом чокнутом Гамбусе?! Охапка несуразностей раздувается со скоростью ошпаренной блохи. Я всегда придавал значение снам, но это фантастическое, как ни расцени, умопомрачение побило все рекорды натуральности! Надо же… Я поглядел на руку – ни шкатулки, ни ключа, но… Я по–прежнему нахожусь в родительском доме. Мною развлекаются, и желающих вступить в забаву только прибывает. Мне необходимо спокойно подумать, осмыслить…
– Парень! Эй!
– Ну и ночка…
– Ты кричал как резанный.
– Правда?
– Да. Про Анкарахаду, Укулукулуна, Испытание и всяких пауков.
– Они мне снились.
– Я почувствовал, как в дрёме тобою овладела магия, но не та, что окружает тебя сейчас.
– Другая?
– Сильно другая. От неё веяло смертью и чем–то, как бы это сказать, липким.
– Значит, не привиделось…
– Что?
– Если учуешь её вновь – буди меня.
– Да не вопрос.
Отирая рукавом вспотевший за ночь лоб, я принюхался. Не может быть… с кухни идёт аромат сдобы! Запахи – хранители ассоциаций. Бывает раньше, идёшь, уловишь с пригорка пряную лавандовую нотку, и в памяти нежданно–негаданно всплывает поле, усеянное цветами, Виноград, с лаем несущийся вдоль каёмки дороги, и ведёрко окуней, пойманных на речке. Под влиянием невидимых глазу поветрий, образы, что сохранила молодость, могут подобно деликатному котику потрогать лапкой шнурок прошлого, а бывает, что иначе, ливнем обрушиться на незащищённую зонтиком голову. И чем старше ты становишься, тем больше власти имеют над тобой отголоски временной петли. Погружая в радость или ниспровергая в уныние, они, зрительной кавалькадой, возвращают тебя в ту пору, что осталась нетронутой лишь для одного тебя. Этим утром, под крышей уже несуществующего и вместе с тем вечного дома, я заново проникся потерявшимися корнями в веках впечатлениями моего детства. Подбиваемый слепой надеждой, я с Медком подмышкой влетел на кухню. На печном шестке, в керамическом блюде, громоздились пирожки, а рядышком с ними заварник, полный кипятка, нарезка сыра и кувшин молока. В раскрытое окно, через едва шелестящие шторки, заглядывало осеннее солнце.