В Летнем дворце до половины XVIII века сохранялось написанное на половинке дверей масляными красками изображение солдата с ружьем в руке, защищающего вход в царскую токарню. Картина эта была написана придворным живописцем, и вот по какому случаю.
Однажды Петр, засев за токарный станок, велел часовому никого не пускать к нему. Явился Меншиков, и когда часовой не хотел его пустить, вступил с ним в перебранку и, наконец, оттолкнул часового. Тогда верный страж приставил к груди «князя Ижорского» свой штык и закричал:
— Отойди, не то приколю на месте…
Петр, услыхав шум, отворил дверь, и Меншиков пожаловался ему на ретивого часового. Но когда тот рассказал, как было дело, царь пожаловал ему за верную службу червонец, а Меншикову сказал:
— Он, брат Данилыч, более знает свою должность, нежели ты.
Этот-то героизм часового, не побоявшегося приставить штык к груди ближайшего сотрудника Петра, и был увековечен на дверях токарной.
Был также в Летнем саду дуб, посаженный руками царя (быть может, он жив и доныне?), возле которого стоял стол с чернильницей для Петра, любившего здесь заниматься.
Под этим дубом произошел однажды целый анекдот. Царь долго сидел и работал. Наконец, окончив труды, он откинулся на спинку стула и с облегчением проговорил:
— Ну, кажется, водворил правосудие…
Стоявший неподалеку от дуба часовой, услыхав царские слова, недовольно проворчал:
— Все правосудны, кроме тебя!
Удивлению Петра не было границ.
— Как, что ты сказал? Повтори…
Часовой смело повторил свою дерзкую фразу.
— Как ты смеешь говорить это!
— Да ты, государь, сам решил мое дело. Последней деревнишки меня лишил, что от прадеда досталась. Отдал ее обидчику моему…
— Правду ли говоришь?
— Разве посмею неправду молвить…
Петр призвал к себе караульного офицера и отдал приказ — напомнить ему о преображенце. Утром — при рапорте царю — караульный офицер спросил:
— Изволите ли о Преображенском гренадере помнить…
— Помню, брат, помню!..
Государь приказал принести дело гренадера из Сената, долго рассматривал его и, наконец, убедился, что его противник — человек знатный и богатый — ловко запутал все дело и обманул Сенат. На другой же день Петр отправился в Сенат и обратился к сенаторам с грозною речью!
— Мы все, паче же я, стыдиться должны, что столь грубо обмануты были хитростию коварного ябедника…
И новый указ «водворил правосудие»: не только деревни гренадера были отняты у неправо завладевшего ими богача, но из владений богача было отписано гренадеру «за его убытки» столько же земли и крестьян, сколько их было в деревне гренадера, да взыскан штраф на госпиталь в 1000 рублей. Жестоко пострадали также сенатский обер-секретарь, «яко бездельник», не вникший в дело, — он был посажен на месяц в тюрьму — и стряпчий богача, запутавший дело, — его сослали в Сибирь как опасного «ябедника»…
Летний сад был вполне доступен для посторонних, и в его аллеях немало было вручено Петру различных жалоб и просьб. Часто гуляли в нем и матросы корабельщики — самые приятные для царя гости. Однажды, встретив в саду голландца-корабелыцика, Петр заговорил с ним про Петербург и спросил:
— Не лучше ли Архангельска Петербург? Чаятельно, сюда чаще ездить будешь, нежели в Архангельск…
— Не очень хорош Петербург твой, — отвечал голландец.
— Чем же плох? Скажи…
— Да тем, что в Архангельске дают нам, ваше величество, отменные голландские оладьи, а здесь их и не сыскать.
Царь расхохотался.
— Приходи-ка, приятель, завтра ко мне во дворец, да с товарищами. Я угощу вас оладьями не хуже архангельских.
На другой день в Летнем дворце голландцы-корабельщики ели оладьи, напеченные царским поваром, и наугощались так, что лишь к утру оставили дворец.
СТОЛИЧНЫЕ УВЕСЕЛЕНИЯ ПРИ ПЕТРЕ
При жизни Петра редкий год проходил в Петербурге без каких-нибудь особенно замысловатых празднеств. В 1710 г. их было три.
19 октября торжественно праздновалось взятие Ревеля, как всегда, молебном в Петропавловском соборе и затем «целонощным» пиром в доме Меншикова.
Любимый повар царя Иоганн фон Фельтен — родом датчанин — терпеть не мог шведов, но Петр дразнил его «шведом» и заставлял в дни празднования побед над «учителями» изображать шведа. И на этот раз Фельтен, в черном плаще и с закрытым лицом, стоял у входа в Петропавловский собор, изображая постигшее его горе. На вопросы, о чем он горюет, Фельтен отвечал: