местные немцы, особенно те, кто прошел войну, так любят русских.
Альгемайер охотно объясняет:
– Мы любим русских за их душу, человечность и за их разгильдяйство.
Мы их любим за то, чего, на наш взгляд, недостает самим.
– Какого разгильдяйства немцам недостает? – уточняет Роберт.
– Весёлого, – поясняет Альгемайер.
– Зачем же воевали тогда? – спрашивает Роберт.
– Нас никто не спрашивал. Нам просто приказали.
– Это не совсем четкий ответ, - говорит Роберт.
– Чтобы это понять, нужно очутиться в прошлом.
– Это невозможно.
– Это возможно, – говорит Альгемайер.
Как?
– Читай Библию.
Роберт умолкает. Потом, поразмышляв, переходит к новой теме их
нескончаемой дискуссии:
– А вот для вас, коренных, мы кто – русские или немцы?
– Лично для меня все переселенцы из России - немцы. Я так воспитан, я
знаю историю.
– А для других?
– Для тех, кто помоложе, вы, конечно, – русские. Они не знают вашей
истории, не знают, что вас всех депортировали, что в лагерях сидели, не знают,
что в ваших паспортах записи были – "немец".
– А может, не хотят знать?
– Их так воспитали, – говорит Альгемайер. – Многие сейчас считают, что
немец только тот, кто родился в Германии.
– Вне зависимости от того, кто его родители?
– Вне зависимости.
Шнайдер оживляется:
– Значит, если свинья опоросилась в конюшне, то её поросята уже не
поросята, а жеребята?
Альгемайер укоризненно вздыхает:
– Зачем ты так все упрощаешь?
– Я не упрощаю. Чиновник из управы по фамилии Кляйнмюллер,
ведающий выдачей аусвайсов аусзидлерам, тоже что-то в этом роде говорил.
– А ты что?
– Я не стал спорить, я спросил: "Значит, я вроде и не немец?"
"Естесвенно не немец, – ответил Кляйнмюллер, – вы же не в Германии
родились". Тогда я спросил: "А вот мужик, допустим, вашего возраста и веса, у
которого мама – негритянка из Ганы, а папа – албанец из Тираны, но который
родился в Нижней Баварии, он, значит, немец? Точнее, баварец?"
Альгемайер громко хохочет, оглушительно хлопая себя по бокам, плотно
обтянутым кожаными штанами, истёршимися от многолетней носки и
ставшими от этого ещё дороже. Он хорошо знает Кляйнмюллера и несколько
его недолюбливает.
– Ну, и что Кляйнмюллер тебе на это ответил? – спрашивает он, утирая
слезы.
– Пятнами покрылся и слегка запах.
– В смысле, завонял? – ещё громче хохочет Альгемайер.
– Почти. Но не так, чтобы очень.
– О-о-о, - восторгается Альгемайер, – я приглашаю тебя. Мы непременно
должны рассказать эту историю в нашей кнайпе.
Вот так непринужденно и не очень затейливо текла жизнь Роберта
Шнайдера до того момента, когда однажды вечером, выйдя на прогулку, он
решил снова обратиться с просьбой к Богу.
Если откровенно, то мысль об этом посещала его давно, но он гнал её,
справедливо считая, что незачем беспокоить Всевышнего пустяками. Тем более
по одному и тому же поводу.
Но в то же время Роберт был человеком глубоко верующим и всякие
важные решения в своей судьбе и судьбе своих детей не хотел принимать, не
посоветовавшись. А с кем тут ещё советоваться? Не с Готлибом же.
Одним словом, захотел Роберт под зиму жизни встретить женщину,
которая бы его полюбила, и которую бы он полюбил. Хотел, чтобы она была
почти красавица, чтобы у неё была ладная фигура, чтобы была не
обязательно очень умной, но непременно доброй, гостеприимной и
чистоплотной. И ещё: чтобы прежняя её жизнь была тяжелой и грустной, но
опять-таки не слишком. Хватит того, что мне самому досталось, размышлял
Шнайдер.
…Роберт поднялся к опушке баварского леса. Горы уже потемнели, а
Дунай, плавно изгибающийся в этом месте и далее несущий свои воды в
сторону Пассау, еще серебрился. Роберт подождал, пока солнце окончательно
скатится за невидимый отсюда Штраубинг, и обратился к Богу с молитвой...
...Через десять дней, в первых числах сентября 93-го, он встретил Анну.
Вообще-то Шнайдер и раньше видел её, но только теперь понял, что она
именно та женщина, о которой мечтал.
Как выяснилось позже, Анна ни о чем подобном – вроде встречи со