к Екатеринодару.
– А вы подумали, что они ко мне домой за другим съездили? –
расхохоталась художница. – Ну, вы чуда-ак.
– А вас-то за что в кутузку? – обернулся подписчик «Литературного
космополита» к лидеру российских немцев.
– Наверное, за компанию, – улыбнулся тот. – Но я особо не расстроился.
– Почему не расстроились?
– За свои пятьдесят я не раз бывал в германских тюрьмах, – с некоторой
загадочностью в голосе ответил тот. – Ведь я – профессиональный
переводчик, а ваших, как и наших, там сидит достаточно. Поэтому я хорошо
знаю условия содержания, распорядок, количество калорий в пище. Меня
тюрьмы не пугают. Ну и потом, как видите, нас же освободили. Ошибка
исправлена.
– Умный человек знает, как исправить ошибку, а вот мудрый их просто не
делает, – пробурчал Константин Михайлович.
В этот момент объявили о начале посадки на рейс «Пулковских
авиалиний», отбывающий в Москву, и мы были вынуждены прервать наш, вне
всякого сомнения, содержательный разговор. Но когда мы с патриотом, получив
посадочные талоны, вошли в трубу, соединяющую самолёт с аэроперроном, он,
приблизившись ко мне, прошептал:
– Ты обратил внимание на его слова: «ваших и наших там сидит
достаточно»? Как думаешь, что он хотел этим сказать?
– Наверное, что «ваши» – это ваши, а «наши» – его, – предположил я.
– Нет, за этим явно что-то кроется, – протягивая стюардессе посадочный
талон, прошелестел Константин Михайлович, кстати, не жаловавший особо и
демократов, о которых говорил: «Если из двух зол разрешают выбирать одно, то
это как раз и есть подлинная демократия».
Потом взревели двигатели, мы вырулили на взлетную полосу и,
поднявшись над Мюнхеном, увидели, что над всей Баварией безоблачное небо.
До самой Москвы мы говорили в основном о пустяках и удивлялись сытности
обеда и разнообразности напитков, который нам предложили.
– Лучше, нежели на самолетах «Люфтганзы», – сказал лидер российских
немцев.
Услышав эту его реплику, патриот уточнил:
– Конечно, лучше. Но Россия себя ещё покажет.
Похвала это или предупреждение о грядущих катаклизмах, никто не
понял. Все погрузились в свои мысли, ожидая встречи с городом, в котором
давно не были.
А днём раньше из Берлина в Москву отправился руководитель нашей
делегации. О подробностях его официального убытия мы тогда ещё ничего не
знали, а они, между прочим, были весьма специфичны.
В отличие от меня в российском консульстве его любили, что, впрочем,
не помешало его сотрудникам куда-то задевать вызов, поступивший из самой
главной кремлёвской канцелярии. Семёныч злился и нервничал. Чиновники
подобострастно прижимали руки к груди и щурили глаза, в которых
угадывалась притворное отчаяние.
К главному их начальнику, т. е. послу, Семёныч обращаться не стал,
решив, что подобное головотяпство со стороны клерков может в будущем
оказаться ему весьма полезным. Тем более что в Москве нас должен был
принять если не Сам, то очень близкий к его корпусу человек. Ну а ему, в
качестве шутки, можно будет рассказать об этом казусе. И тогда… А ведь
можно и не рассказать. И тогда… Правильно. Зачем торопиться приобретать
ещё одного врага, если можно вылепить из него друга?
С этими мыслями товарищ явился в аэропорт Шёнефельд, где предъявил
свой паспорт со старой въездной визой, срок которой истекал через три дня, и
без всяких приключений преодолел таможенный досмотр.
По-иному сложилась судьба наших коллег, вылетавших из аэропорта
Дюссельдорфа.
Что у вас, ребята, в рюкзаках?
Именно в эти весенние дни писатель-сатирик Рудик, чьё имя также
выудила из шляпы мюнхенская официантка, гостил у своих приятелей в
северо-рейнском городке Крефельде, и поэтому в Москву ему было проще
лететь из Дюссельдорфа, нежели возвращаться в Бранденбург, где он жил, а
оттуда добираться до берлинского аэропорта Шёнефельд. Созвонившись с
поборником русской культуры и одновременно руководителем местного
Совета иностранцев Вячеславом (ему, как помните, также улыбнулась удача в
образе баварской официантки) он договорился встретиться с ним у стойки
регистрации билетов дюссельдорфского аэропорта.
- Вы меня легко узнаете, - сказал писатель-сатирик, - в руках я буду