завистники, ловко расстегнул рубашку распростёртого на ковровой дорожке
чиновника и припал ухом к его груди. Потом схватил его руку за запястье,
пытаясь нащупать пульс. И, вероятно, в конце концов, нащупал!
Выпрямившись, он вначале утёр выступивший на лбу пот, а потом выдохнул:
- Жить будет. Обычный чиновничий обморок. С ними это случается…
Много позже через знакомого врача знаменитой московской ЦКБ, куда на
«скорой» увезли слабонервного главу департамента, я узнал некоторые детали
его обморока. Оказывается, выслушав рассказ культуртрегера, дополнения
несгибаемого антикоммуниста и комментарии других членов нашей делегации,
он вдруг живо представил, будто и в Москве решили создать подобный Совет
иностранцев. Причём, исключительно по его рекомендации. И вот на первое
заседание этого Совета приглашают столичного мэра, и едва он переступает
порог, как его насильно впихивают в кресло, наподобие тех, что используют
американцы в качестве электрических стульев, и начинают драить, как
говорится, по полной программе. Мол, почто азербайджанцев на рынках
обижаешь? А грузин? А почему школы с преподаванием на латышском,
литовском и эстонском языках до сих пор в Москве не открыл? А сеть столовых,
где бы готовили блюда из собачатины, почему саботируешь? Или, может, тебе
вьетнамская пища не по нраву?
60 Немецкий гимн исполняется на музыку композитора Франца-Йозефа Гайдна
(1732-1809).
Мэр пытается что-то возразить, но его никто не слушает. Вдруг невесть
откуда появляется главный культуртрегер с берегов батюшки Рейна и,
объявляет хозяину города последнее предупреждение с занесением в его
«эрзацаусвайс», то бишь в учётную карточку, нахлобучивает ему на голову
бухарскую тюбетейку и отпускает до следующего заседания. Пятясь задом и
при этом часто перебирая ногами, мэр, едва доковыляв до двери и, взявшись за
ручку, начинает корчить злобные гримасы, и грозить всем кулаком. На этом
воспоминания кошмара, привидевшиеся чиновнику средь бела дня и в
присутствии многих людей, прервались, - наступил глубокий обморок.
Но обо всём этом я узнал позже, когда мы возвратились в Мюнхен. А
тогда в Москве мы, так и не попрощавшись с унесённым на носилках
столоначальником, покинули его кабинет.
- Да, измельчал московский чиновник, - с явным сожалением в голосе
сказал культуртрегер. – Чуть что – в обморок. У нас в Дюссельдорфе они
покрепче будут.
- Зачем ты вообще этот разговор затеял? - строго спросил его Семёныч. –
Я опасаюсь последствий.
- Ну ты же сам советовал подробнее остановиться на работе Совета
иностранцев. Мол, им это интересно. Вот я и остановился.
- То есть, поступил по-солдатски? – спросил его Рудик.
- Конечно.
- Но при этом совершенно забыл, что в перспективе одни молодые
солдаты становятся старыми солдатами, а другие – генералами.
- Ты у нас адмиралом будешь, - огрызнулся культуртрегер. – Только без
флота.
- Наподобие адмирала Хорти61, - хихикнул несгибаемый патриот-
антикоммунист.
- Пожалуйста, оставьте ваши политические мумии при себе, - обиделся
Рудик.
Наверняка эта лёгкая пикировка могла перерасти в нечто большее, но, к
счастью, сопровождающий нас молодой человек в строгом и наверняка
дорогом костюме объявил:
- Уважаемые господа, теперь отправляемся на Тверской бульвар.
Пообедаем в ресторане «Пушкинъ». Не возражаете?
Никто не возразил. А Ксения Фёдоровна даже процитировала Александра
Сергеевича: «И Страсбурга пирог нетленный. Меж сыром лимбургским живым.
И ананасом золотым».
Когда мы разместились в микроавтобусе и тронулись, лидер главной
организации российских немцев, обращаясь к художнице, сказал:
- Кстати, известно ли вам, что страсбургский пирог не пирог вовсе, а
паштет из гусиной печёнки, приготовленный так, чтобы сохранился в дороге
свежим, «нетленным», как написал поэт, словно законсервированным?
- А я и не предполагала, что вы кулинар, - одарила его
благожелательным взглядом наша единственная дама.
- Ну, какой я кулинар. Так, любитель, - заскромничал мой земляк.
… Обед в «Пушкине», незаметно переросший в ужин, удался. Всё было
вкусно, все много шутили, произносили тосты, строя грандиозные планы