подходил к окну и, глядя в него, с некоторой грустью продолжал:
— Если бы не женщины, я бы вам сказал...
И снова обернувшись к коллективу:
— А потом бы и женщинам сказал. Но без вас, понимаешь... А теперь,
если вы такие бездельники и ишаки, мы все вместе поедем на кладбище...
Чтобы через десять минут все были внизу! Автобус я уже вызвал...
— Так ведь набор нужно засылать, — пытался возразить ответственный
секретарь Дмитрий Никитич Теплов.
— Все на кладбище! — рявкал Караматов.
— А дежурная бригада? — еле слышно шелестел Теплов.
Караматов морщил лоб и снова начинал постукивать кулаком по своему
столу. Но уже легонько.
— Разрешаю остаться только корректуре, — выносил он окончательный
вердикт, — и тебе, Никитич.
Конечно, случайный человек, при всём этом присутствующий, мог
подумать, что редактор просто сбрендил, и оказался бы неправ. У Сагдуллы
Музафаровича был свой, особый метод наведения порядка, который, в
частности, включал и коллективные посещения кладбищ. Предпочтение
отдавалось Боткинскому, на котором, кстати, были похоронены отец, мать и
старшая сестра Александра Фёдоровича Керенского — Надежда Фёдоровна, а
также её муж, известный ташкентский архитектор, профессор, один из
основателей Ташкентского университета Георгий Михайлович Сваричевский,
скончавшийся в 1936 году.
Примечательно, что литая ограда могил, в которых они покоятся, и крест
из чёрного мрамора, были изготовлены по проекту Г.М. Сваричевского в
Петербурге. Он же завещал похоронить его рядом с горячо любимой супругой.
Об этом однажды рассказал мне его внучатый племянник — Виктор
Владимирович Сваричевский, работавший в конце 70-х фотокорром журнала
«Огонёк» по Узбекистану. От него, кстати, я также узнал, что Фёдор Михайлович
Керенский скончался в 1912 году в Петербурге. В оцинкованном гробу его тело
доставили в Ташкент и захоронили рядом с телами жены Надежды
Александровны, скончавшейся в 1905 году и старшей дочери, скончавшейся в
1911 году.
Не знаю, как сейчас, но во времена, когда я жил в Ташкенте, имён
Керенских на крестах не было. Их сбили по просьбе семьи Сваричевских,
опасавшихся привлечь к себе внимание властей, а также во избежание
надругательства над могилами.
Недалеко от Керенских-Сваричевских, как вспоминаю, находились
могилы видных служителей Ташкентско-Среднеазиатской епархии —
митрополитов Никандра и Арсения, архиепископа Гавриила, архимандрита
Бориса (Холчева) и потомков канонизированного в святые архиепископа Луки
(Войно-Ясенецкого). Там же покоились историк, этнограф, редактор
выходившей в Ташкенте до революции «Туркестанской туземной газеты»
Николай Остроумов, филолог, лингвист, автор «Толкового словаря русского
языка», по которому, кстати, все мы учились, Дмитрий Ушаков, тюрколог, автор
ставших хрестоматийными русско-узбекских словарей Виктор Решетов,
создательница Ташкентской ассоциации пролетарских писателей Анна
Алматинская.
Чуть поодаль — на бывшем Коммунистическом кладбище, которое давно
слилось с Боткинским, могила автора прославивших его на всю страну
«Районных будней», опального прозаика, драматурга, журналиста Валентина
Овечкина. В Ташкент он переехал весной 1963. Этот поступок, удививший
многих, как правило, объяснял семейными соображениями. Но это была лишь
часть правды. После попытки самоубийства Валентин Владимирович, как
считает его биограф, сотрудник Института русской литературы РАН Петр
Бекедин, хотел избавиться от сочувствия-любопытства друзей, знакомых,
защитить себя от предрассудков недругов3. И узбекская земля встретила
русского писателя весьма гостеприимно: «принят я был товарищами по перу по-
братски. Быстро устроен во всех бытовых делах — с жильём и прочим»4.
В Ташкенте Овечкин прожил до конца своих дней. Но, несмотря на
гостеприимство узбекской земли, очень тосковал по России. В одном из писем к
Александру Твардовскому (от 1 янв. 1965) он писал: «Я подумываю просто о
России, о каком-нибудь областном или не областном городе, но чтоб было своё,
русское, родное. Только не в Москву. Туда меня не тянет. Но и для переезда не
в Москву, никаких реальных возможностей у меня нет, главная причина —