У него внутри вдруг стало очень холодно и пусто. Блевануть бы этой тошнотворной пустотой, глядишь, и полегчало б. Да только не так-то просто освободиться от ледяного, осклизлого страха, прочно засевшего в желудке.
— Не останавливайся, Васятка, — с какой-то безумной радостью хихикнул Толян, продолжая орудовать лопатой. — Щас дверь откопаем, заберем свое — и ходу. Вишь, дверка какая неслабая? Их завалило, а открыть ее они изнутри не смогли. А что темнеет, то ерунда. Пусть темнеет. Фонари у нас на что?
Дверь блиндажа понемногу появлялась из-под земли. Толян и Василий, работая с двух сторон, за полчаса отрыли ее полностью. Василию на некоторое время как будто передалась сумасшедшая энергия брата, но на последних движениях они оба почему-то замедлили темп и вяло ковырялись лопатами, избегая смотреть друг другу в глаза.
Работа была закончена. Теперь кому-то из них надо было войти внутрь.
— Я боюсь, — еле слышно прошептал Василий, выбивая зубами дробь.
— Я тоже, — пробормотал Толян, нервно сжимая окровавленную ручку лопаты. От резкого движения еще один пузырь, с непривычки натертый на ладони полированным деревом, лопнул, и вниз по черенку потекла кровь. Но Толян не чувствовал боли. Когда страшно по-настоящему, боли не чувствуешь.
— Давай вместе?
— Давай…
Дверь была не заперта и легко, без скрипа открылась внутрь.
«Странно. За столько лет не разрушились от времени и даже не заржавели петли?»
— Это консерва. Здесь ничего не ржавеет, — отозвался Толян, как будто Василий произнес свои мысли вслух.
…Внутри блиндажа был свет. То ли зеленоватый свет гниения, ворвавшегося в «консерву» вместе с воздухом, то ли заходящее солнце пробилось сквозь узкую амбразуру…
Их было четверо. И они были совсем как живые… Один навечно приник к хищно блестящему пулемету, воткнувшему ствол в засыпанную землей амбразуру. Другой валялся на нижнем ярусе двухэтажной солдатской койки, отвернувшись к стене, будто только что завалился вздремнуть на часок. До блеска начищенные офицерские сапоги стояли рядом, и, похоже еще влажные после стирки, носки свешивались с голенищ.
Двое других сидели друг против друга за столом, положив головы на скрещенные руки, словно тоже задремали незаметно, пресытившись игрой. Колода рассыпанных по столу карт лежала между ними. В углу стояла короткая пирамида с винтовками производства оружейной фабрики «Маузер». Киношный автомат MP-40, отчего-то называемый в России «шмайссером», небрежно валялся на куче длинных, аккуратно сложенных в углу зеленых ящиков.
Ящиков было много. Они занимали добрую четверть пространства блиндажа. Один из них был открыт. Внутри, в куче желтых опилок покоился серебристый цилиндр с двумя красными полосами на боку. С одного конца цилиндра из опилок выглядывал вентиль и носик, отчего вся штуковина смахивала на сифон для получения газированной воды в домашних условиях.
— Вот оно… — выдохнул Толян — и вдруг, подавившись окончанием предложения, как-то смешно хрюкнул и уронил лопату. Лопата глухо и, что странно, почти без стука упала на дощатый пол.
Немец, сидящий у пулемета на пустом ящике из-под снарядов, медленно повернул голову и уставился абсолютно белыми глазными яблоками на окровавленный черенок Толяновой лопаты.
Василий опомнился раньше. Мимо остолбеневшего брата он ринулся было назад в дверь… но сзади не было двери. Только сплошная бревенчатая стена…
Он закричал, но его крик не смог прорваться наружу через отрытые братьями амбразуры, которые тоже внезапно исчезли, вновь засыпанные неизвестно откуда взявшейся землей. Последнее, что увидел в своей жизни Василий, был мертвый пулеметчик, неуверенными шагами направляющийся к нему, и такие же, как у пулеметчика, белые глаза тех, кто поднимал опущенные головы со стола.
…Арбат жил. По нему как всегда ходили туда-сюда туристы, путаны, кришнаиты и просто московские люди, не знающие, куда девать свободное время. И естественно, на Арбате бойко шла торговля. Кафе торговали булочками, мороженым и пластиковыми стаканчиками с горячим растворимым кофе. Свободные художники, продающие свои шедевры, презрительно окидывали взглядами ничего не понимающих в живописи бездельников, проходящих мимо. Художники попроще оживленно рисовали портреты граждан, существенно облагораживая в своих творениях напряженные лица заказчиков. Матрешки с портретами вождей, амулеты подозрительного вида целителей и даже взвешивание в штанах и ботинках на медицинских весах, спертых в какой-то поликлинике, — все пользовалось спросом, все находило своего клиента.