Я все думала, думала об этом, и сердце мое разрывалось, до того я чувствовала себя несчастной, ибо и желала присоединиться к ликующим соплеменникам, и не могла этого сделать. Я чувствовала себя предательницей, совершившей ужасное преступление, причем преступление мое заключалось всего лишь в том, кто я такая. Это у меня было от матери – способность чувствовать собственную вину и при этом жалеть себя; оба эти чувства были мне знакомы с детства. И сколько я ни пыталась подавить их, сознавая всю их ошибочность и наивность, они продолжали мучить меня. Напряжение последних дней оказалось для меня слишком велико; тут и более сильный человек запросто мог начать вести себя как ребенок, совершая ошибку за ошибкой.
Те немногие, что поздним вечером сумели вернуться в Лаврент, рассказывали, что наше войско, окружив вражеский лагерь цепочкой часовых, сейчас пирует, празднуя свой успех, а наутро латиняне намерены с боем ворваться в лагерь и прикончить этих троянцев. И мне все стало ясно: значит, Турн действительно собирался всех их уничтожить!
Я знаю о том, что произошло ночью, по рассказам тех, кто пришел в город на следующий день к вечеру. А еще, уже значительно позднее, мне рассказывал об этом троянец Серест, с которым мы очень подружились. Серест сам принимал участие в том мрачном совещании, когда троянцы решали, каковы их возможности и смогут ли они продержаться, пока Эней не вернется с подкреплением, на которое они очень рассчитывали. Они тогда еще не знали, что Эней из Паллантеума прямиком отправился в Этрурию, и отчаянно тревожились из-за его столь долгого отсутствия.
На совете выступили двое молодых воинов, Эвриал и его друг Нис, который был чуть постарше; они вызвались проползти мимо часовых и, добравшись до Энея, сообщить о ему о поджоге кораблей. Асканий поддержал предложение друзей, рассыпался похвалами в их адрес и сделал им несколько заманчивых обещаний. Он был просто в отчаянии от потери судов и страстно мечтал, чтобы отец поскорее вернулся и помог ему. Эвриалу, например, он пообещал, что как только Эней вернется и одержит победу над латинянами, то ему, Эвриалу, достанутся в награду все земли, принадлежащие ныне царю Латину, а также двенадцать латинских матрон, которыми он сможет распоряжаться по своему усмотрению. Я помню, какой дикий гнев душил меня, когда Серест рассказывал мне об этом.
Итак, Эвриал и Нис в кромешной темноте действительно сумели перебраться через земляной вал и проползти меж часовыми, выставленными Турном. Они, может, и выполнили бы свое обещание добраться до Энея, да обнаружили, что воины противника крепко спят у сторожевых костров после обильного угощения и возлияний. И вместо того, чтобы поскорее пробраться через лагерь латинян и поспешить к Энею, они, поддавшись искушению, стали убивать спящих людей, снимать с них оружие и доспехи, собирать в мешок драгоценные чаши для вина. Они успели перерезать горло двум десяткам беспомощных, пьяных людей, когда, наконец, удовлетворив свою алчность и жажду крови, остановились и, тяжело нагруженные награбленным добром, хотели уже идти дальше, но кто-то из часовых, заметив блеск украденных ими доспехов и услышав звон металла, позвал на помощь. Естественно, обоих юношей тут же взяли в плен и прикончили на месте. А их отсеченные головы надели на шесты и утром выставили перед укреплениями троянцев.
Когда мы с Сильвией, прячась в траве на вершине холма, подсматривали за троянцами, впервые завтракавшими на италийском берегу, то видели, как Эвриал смеялся и шутил с Асканием. Сильвия его тогда еще красавчиком назвала. Мы видели, как заботливо мать Эвриала поправляла у него на голове красный колпак. Лишь впоследствии я узнала, что она и была той самой женщиной, которая предложила Энею для подарка мне самую большую свою драгоценность – вышитую серебряной нитью шаль, которую привезла с собой из Трои и мечтала подарить невесте своего сына на свадьбу. И вот утром эта несчастная мать увидела на шесте голову своего любимого сына, а рядом – голову его лучшего друга...
Несколько позже, тем же утром, войско Турна совершило на лагерь мощный налет. Силы были неравны, но троянцы тем не менее держались стойко; их лучники насмерть разили рутулов и горцев, которые пытались прорваться через ров и земляной вал, на вершине которого атакующих встречали вооруженные мечами воины и бились с ними не на жизнь, а на смерть, заставляя отступать. Троянцы дрались так хорошо, что к полудню половина нашей армии отошла назад; никому не хотелось больше лезть ни в ров, ни на насыпь, и некоторые юные троянцы, которым до смерти надоело только обороняться, принялись выкрикивать победоносные призывы, а потом и вовсе открыли ворота лагеря, намереваясь пойти в контратаку. И тут бесстрашный Турн ринулся к этим открытым воротам, прямо-таки прорубая себе путь мечом и даже ни разу не оглянувшись, не пытаясь убедиться, что его люди следуют за ним. Он в одиночку ворвался в лагерь врага и настолько обезумел от ярости и жажды крови, что троянцы разбегались от него во все стороны. Уже вылетев на берег реки, но так и не позволив троянцам приблизиться к нему, Турн прыгнул в воду, как был, в доспехах и с оружием, и быстро поплыл, несомый течением. На берег он вылез уже значительно дальше пределов лагеря, и там его уже поджидали друзья.