Но ничего этого я тогда не могла сказать никому, ни единой живой душе, и никогда никому до сих пор не говорила.
Я была права, рассчитывая на то уважение, которое Асканий питает к знамениям и предсказаниям оракулов. Он перенял это у своего отца, хотя и в несколько гипертрофированной форме, доведя почти до суеверий. Асканий вообще не отличался гибкостью суждений, но страстно мечтал, чтобы его называли благочестивым, как Энея. Благочестие для него означало покорность воле высших сил, этакую безопасную правильность поведения. Он бы никогда не поверил, что его отец до конца жизни воспринимал свою победу над Турном как поражение. Он не понимал, что трагедия Энея заключалась в его способности быть милосердным и проявлять сострадание даже к врагу.
Я, возможно, не совсем права относительно Аскания; возможно, и он, став старше, все же испытывал порой муки совести, ведь это было так свойственно его отцу. Впрочем, я никогда не знала Аскания достаточно хорошо.
Так или иначе, когда Ахат и Серест сообщили ему о моем решении, он выслушал это спокойно и не стал бранить их за то, что они ему не подчинились. Но сама я от него никакого ясного ответа так и не получила. По-моему, он тоже чувствовал сопротивление тех сил, которые я сумела против него направить, – и особенно весомым ему, несомненно, казалось то, что со мною тихим голосом его троянского деда говорил священный оракул италиков. И я сочла, что своим молчанием Асканий как бы соглашается с принятым мною решением.
Так началась наша долгая «ссылка», которая, честно говоря, ссылкой вовсе и не была, особенно если сравнивать ее с теми испытаниями, которые выпали на долю старых троянцев, вечно тосковавших по своей павшей в прах Трое. В общем, наша «жизнь в лесу» оказалась довольно легкой и приятной. Я послала за плотниками, и они привели в порядок стены хижины, а кровельщики заменили прогнившую от дождей и проеденную крысами кровлю. Эти замечательные работники в итоге вообще весь домик перестроили, приделав к нему еще одну комнату и сложив настоящий очаг. А многочисленные добровольцы, приходившие нас навестить, вырубили кустарник, заполонивший поляну, выпололи огород и посадили там все овощи и полезные травы, какие только произрастают в Лации; они даже молодое ореховое деревце и сицилийские каперсы умудрились там посадить и хотели все это обнести оградой, но тут уж я воспротивилась.
– Но волки, царица! – возразил старый Гирн. – И медведи!
Но я сказала:
– В Альбунее нет медведей, а если какой-то волк случайно и забредет сюда, то я, скорее, назову его не врагом, а братом. – И мои помощники со мной согласились, а потом рассказали об этом жителям Лавиниума, и многие с тех пор стали называть меня Матерью Волчицей.
Путь из города к нашей хижине вскоре превратился в хорошо утоптанную тропу, и мне пришлось уменьшить количество добровольных работников и ежедневных посетителей до нескольких человек, причем лишь в определенные дни, иначе мы бы там и вовсе покоя не знали. Когда же к концу лета все работы были завершены и в лесу опять воцарилась тишина, то порой она стала казаться мне просто оглушающей. Сильвий целыми днями пропадал на охоте или на занятиях со старыми троянцами, которые с энтузиазмом взялись за его воспитание и заставили соблюдать жесточайший распорядок дня с бесконечными упражнениями, тренировочными боями и занятиями музыкой, декламацией и верховой ездой. Я привела в порядок свой домик и огород, а больше мне занять себя было нечем; поскольку я привыкла вести большое хозяйство, то скучала без дела и чувствовала себя одинокой, бесполезной и никому не нужной. Во дворцах Лаврента, Лавиниума и Альба Лонги, где я раньше в одиночку вела все домашние дела, так что забот у меня всегда было по горло, теперь прекрасно обходились и без меня. В Лавиниуме дом вела верная Маруна, которой помогала Сикана; Маруна заботилась и о наших богах, чему я давно уже ее научила, и теперь я не могла даже попросить ее пожить со мной в лесу, поскольку она была очень занята.
Но прошло время, и я даже полюбила свое одиночество. Мне уже не хотелось никого ни видеть, ни слышать, ибо люди своими разговорами нарушали эту чудесную лесную тишину, пронизанную пением насекомых и птиц да шелестом ветра в листве. Я подолгу возилась на огороде, пряла и ткала – в новой комнате установили большой ткацкий станок – и, в общем, была счастлива среди этих молчаливых деревьев; а вечером домой возвращался мой сын, мы вместе ужинали и тихо беседовали, пока не пора было ложиться спать.