Опера, по случаю необычности порученной задачи, вооружены краскопультами на ручной тяге. Работают парами. У ведущего в руках палка-разбрызгиватель, у ведомого — ведро с разведенной пожиже краской. На то, что опера ослушались приказа и не сдали основное оружие, которое на Охотников не оказывает никакого воздействия, приходится закрывать глаза. Опер без пистолета под мышкой, что преступник без преступных замыслов.
По старой доброй традиции опера входят в состав как бы засадного отряда. Прячутся за горой занесенного снегом мусора. Командует операми, конечно же, капитан Угробов. Ругается сильно, но командует. Если капитаны не могут предложить ничего путного, то им остается только подчиняться лейтенантам, которые предлагают хоть какое-то, но решение. Может, и неверное, может, проигрышное, не знаю, но решение. И давайте больше не спорить по этому поводу.
— Умный больно, — капитан Угробов, перед тем как присоединиться к своим ребятам, долго жмет мне руку. Он все еще надеется, что получит приказ немедленно выдвинуться в тыл врага и коварным ударом внести панику и сумятицу в стан агрессора.
— Рано, товарищ капитан. Без приказа не должно проливаться ни капли краски, а уж тем более прозвучать ни одного выстрела. И еще… Оружие применять только в крайнем случае. Сами понимаете.
— Не дурак, — говорит капитан и скрывается за горой. Слишком быстро скрывается. Я так думаю, его там сильно ждут подчиненные, выпросившие у меня три ящика водки. И хотя час назад всем им было под подписку доведено, что водку применять, как средство массового уничтожения Охотников и никак не иначе, я сомневаюсь, что опера не испытают отравляющее вещество на себе.
Провожаю взглядом широкую спину капитана и обращаю взор свой лейтенантский в глубокий тыл. Там, на самом краю свалки, у нас медпункт и секретариат. Потому, что так положено. Ни одно сражение не должно обходиться без медпункта и секретариата. Две туристические палатки и стол без ножек. В палатках свалены медикаменты, продукты питания, канистры с бензином. Секретарше Лидочке, которая руководит секретариатом, приказано уничтожить списки личного состава и другие сданные личным составом документы в случае чрезвычайной ситуации.
— Дурость все.
Это Садовник. Никак не может успокоиться. Моя бы воля, я бы таких в штрафной батальон вне очереди записывал. Паникует без меры.
— Дурость — в подвалах отсиживаться, — парирую я.
Мы располагаемся за ударными шеренгами, на небольшом холмике. Садовник, как лицо небоеспособное, сидит на поваленном набок снеговике, который успели скатать сопротивленцы. Загипсованная нога заботливо уложена на пионерский барабан, прихваченный из художественного музея. Лицо Садовника перевязано черным шарфом. Говорит, что нечаянно споткнулся и глаз повредил, но, по донесению Монокля, у Садовника был не совсем приятный разговор со старушкой-смотрительницей. Она, кстати, у нашего знамени стоит. Рядышком с Садовником крепко держит древко. За неимением государственного стяга к трехметровой палке привязана реквизированная в музее штора, об которую Машка руки от краски вытирала.
— Не верю я во все это, — Садовник, кряхтя, предположительно от боли в пришибленном глазу, обводит рукой свалку. — Может, лейтенант, ты и стратегический гений, тарелки летающие одной левой и все такое, но куда мы премся? С кисточками на до зубов вооруженного противника? Я тебя не понимаю. Вот и товарищ генерал со мной согласен. Верно, генерал?
Генерал, как лицо высшего командного состава, кутается в шинель с начесом, прячась от морозного летнего ветра. То и дело проверяет пистолет, где у него только один патрон. В приватной беседе, еще в каморке уборщицы, он клятвенно пообещал, что живым в руки врагов не сдастся.
— А я, хм, лейтенанту верю. — Поддержка генерала мне приятна. Не каждый день молодой лейтенант слышит такие слова от умудренного опытом человека. — Дело в том, что мировая практика не имеет точного мнения, каким образом возможно противостоять так называемым Охотникам. А идея с краской, которую салага, извини, старший лейтенант предложил, может сработать.
— Как же, сработает, — бурчит Садовник, громыхая ногой по пионерскому барабану. — Говорил же, надо было посыльного к людям посылать, чтоб шарахнули по свалке бомбой с большим радиусом действия.
— Зачем такую красоту губить? — примирительно говорю я, оглядывая заснеженные просторы. — А вы заметили, товарищи, что снегом покрыло только наш отдельно взятый район? Хороший знак, товарищи. К большой удаче.
— К хренотени большой, — не успокаивается Садовник. — Нет, чтобы на склады шестой армии прорываться. Там бы мы хоть шанс имели…
— Заткнись, — совершенно неожиданно для старушки у знамени, рявкает генерал, взмахивая шашкой.
Садовник послушно затыкается, старушка едва не теряет сознание, но важность миссии по поддержанию стойкости знамени удерживает ее при жизни.
— Не ссорьтесь, — говорю я. — Все уже решено, и обратной дороги нет. Знаете же, пуля наша, веками проверенная, этих гадов не берет. Сила наша в единстве и в новой технологии. Получится — значит — получится. Нет — так и суда нет.
Щурюсь от встающего над мусорными холмами солнца.
И меня, признаться, терзает сомнение. Вполне так может статься, что мысли мои, навеянные долгими темными ночами и личными предположениями, неправильны. И краска на охотников, как дезодорант для бегунов на длинные дистанции, не окажет никакого эффекта. Ошибаются все, даже лейтенанты. Тем более молодые. Но я уверен, на сто процентов уверен, нельзя сидеть сложа руки и ждать, что кто-то где-то сделает за тебя ту работу, выполнить которую ты просто обязан. И если ошибаюсь я, то не сойти мне с этой свалки. Как и людям, которые поверили и доверились мне.
Мы имеем дело не с врагом в образе и подобии человеческом. Что внутри Охотников, не знаю ни я, ни генерал, ни даже всезнающий Садовник. Можно только предполагать, какие мысли в головах тех, кто пришел из созданного человеческими руками мира. Какими эмоциями и законами они руководствуются. Чего боятся и что ненавидят или любят нарисованные люди.
— Люди в ответе за тех, кого нарисовали. И за их поступки тоже.
— Что вы там шепчете, лейтенант?
Садовник, для лучшего слышания, прикладывает ладонь к месту, где в размытой тени должно находиться его ухо.
— Говорю, мы их породили, нам с ними и разбираться. Сколько на ваших правительственных?
— Скоро семь. А наших друзей что-то не видать.
— Должны прийти. Голова Марии для них, что светлое будущее для человечества. Желанно и практически недостижимо. Придут, никуда не денутся. Дозоры высланы. Посты расставлены.
Нет ничего хуже ожидания. Особенно, если ждешь не в мягком кресле у телевизора, а на заледенелой свалке. Запах разлагающихся городских отходов нет-нет да и вырвется из могучих курганов. Шибанет по носу так, что скудный завтрак из галет с водой просится наружу. Но надо выстоять, надо вытерпеть. И может, когда-нибудь потомки, через сто, а то и тысячи лет, воздвигнут на этом мусорном поле памятник в честь нас, выстоявших и несломленных. Золотая старушка с развевающимся флагом, у ног которой маленькие психи, генерал в папахе, загипсованный Садовник и я, молодой лейтенант с банкой ярославской краски.
— Начальник! Начальник!
В снежной пыли на штабной холм карабкается пациент из особо буйных. Товарищ с детских лет считал себя внебрачным сыном губернатора, за что и был помещен в клинику Монокля. А когда дотошные журналисты выяснили, что это действительно так, выписывать несчастного было уже поздно.
— Начальник! Идут! Там! Столько! — Особо буйный тянет руку в сторону свалки.
Бинокль из “Детского мира” увеличивает плохо, но достаточно, чтобы среди снежных сугробов и ледяных торосов разглядеть цветную полосу, приближающуюся с каждой секундой. И не получать мне за выслугу лет, если это не Охотники.
— Горнист! Труби тревогу!