Первые две недели я почти не осознавал, что происходит вокруг меня и со мной; но силы медленно начали возвращаться. На соседней койке лежал летчик с сильными ожогами. Фамилия его была Цепп. Еще в палате было шестеро тяжелораненых, двое из них умерли через несколько дней. Я не знал, что со Штеге, и никто не мог мне сказать.
Через три недели после операции я был объявлен транспортабельным. Меня положили в настоящий санитарный поезд с настоящими койками и большими окнами, в которые можно было смотреть — правда, только тем, кто лежал на средних койках. Поскольку мне требовалось часто менять повязки, я получил одну из вожделенных средних. Надо мной лежал мой новый друг Цепп, бодрый дух которого мне очень помогал.
Нас привезли во Львов, там Цеппа и меня отправили в седьмой резервный госпиталь. Врач с улыбкой сказал, что мои раны выглядят очень неплохо. Темп там не был таким лихорадочным, у врачей хватало времени улыбаться и говорить с тобой подобающим образом. Врач извлек у меня из ноги несколько осколков, заставив трепетать мои нервы, но потом, к моему облегчению, медсестра снова наложила повязку. Кормили меня только жидкой кашей, я возненавидел ее до безумия; однако когда спросил у врача, можно ли слегка разнообразить диету, он, потрепав меня по щеке, сказал:
— Попозже, мой друг. Попозже.
Цепп и я лежали в палате для тяжелораненых. Днем и ночью раздавались их жалобы и стоны, зачастую жутко воняло гноем и гнилостным разложением. Однажды парень, знавший, что должен умереть, ждавший смерти уже три недели, поднялся, кое-как вышел в коридор и бросился с лестницы. Это было ужасно, так как мы не могли встать и удержать его. Цепп попытался, но, отойдя несколько шагов от койки, упал; остальные звонили, пока звонок едва не треснул.
Это было тяжелое время.
Желудок причинял мне жуткую боль, и когда врач зондировал рану в ноге, ища мелкие осколки, приятного было мало. Температура у меня повысилась вместо того, чтобы упасть, однако врач сказал, что мое состояние улучшается. «Тебе хорошо говорить», — недовольно подумал я.
Как-то я проснулся среди ночи. Бинты были влажными, липкими. Я попросил Цеппа позвонить. Через несколько секунд быстро вошла медсестра.
— Что с тобой? — раздраженно прошептала она. — С ума сошел — так звонить в ночное время?
— Открылась рана, — ответил я. — Кровь просочилась через повязку.
Я был почти вне себя от страха и мысленно представлял, как мать получает армейскую открытку с лаконичной надписью:
«Он геройски погиб за фюрера и отечество».
Медсестра стянула в сторону одеяло. Считаясь с остальными, она не включала свет и пользовалась фонариком. Быстро и ловко сняла бинты. В палате было тихо. Лежавший в дальнем конце парень что-то бормотал во сне. Цепп сел в постели, но медсестра силой уложила его и велела спать.
— Мы со Свеном сами лучше разберемся, — сказала она и пошла за тазиком воды. Я испуганно смотрел на Цеппа, он отвечал таким же испуганным взглядом. Медсестра вернулась и, не говоря ни слова, обмыла меня. Слегка улыбалась своим мыслям и всего раз взглянула на мое испуганное лицо.
— Бояться тут нечего, — сказала она.
— Тебе легко говорить, — ответил я. — У тебя нет кровотечения.
Медсестра не ответила, но как-то загадочно улыбнулась.
— Может, дело не так уж плохо? — спросил я.
— Плохого ничего нет. — ответила она.
Закончив, она снова укрыла меня одеялом. И опустила взгляд к моему лицу.
— Это была не кровь.
— Не кровь? — переспросил я. — Но я чувствовал…
Никогда не забуду ее улыбочку. Я покраснел и жутко смутился.
— Ты видел сон, мой друг. Определенно идешь на поправку.
Она потрепала меня по подбородку и пошла с тазиком к двери.
— Должно быть, ему ты привиделась, сестричка! — захихикал Цепп.
— А ну, спите, оба!
И вышла.
ЖЕЛАЮ ДОЛГО БОЛЕТЬ
В конце концов пришлось попросить его отложить остальное до утра, чтобы хоть немного поспать, пока ночь не кончилась. Но едва прошло несколько минут:
— Свен, ты спишь?
Я натянул одеяло на голову.
— Свен!
— Да. Который час?
— Маргарет говорит, когда окончится война, для демобилизованных откроют специальные годичные студенческие курсы. Слышал об этом что-нибудь? Свен, пошли, выкурим по последней сигарете… Не думаешь ты, что Маргарет…
— О, Господи!
В ту ночь я едва не получил никотинового отравления. Он ежеминутно вылезал из постели, присаживался на край моей койки и рассказывал обо всем, что они с Маргарет будут делать, когда окончится эта гнусная война.