Оа-Шаа следовал за Пастырем по пятам. Он выглядел так же, как и брат — то же телосложение, та же броня от макушки до пят. Только шипы обруча, что короновал его, смотрели остриями в стороны, а не вверх.
Как только они появились в многограннике, все рыцари, как один, припали на колени и склонили головы. Так поступил и Райз.
Къярт бросил испуганный взгляд на неподвижную Кару и приказал последовать примеру остальных. Нельзя допустить, чтобы она накликала на свою голову их гнев.
Ему же бояться нечего. Къярт не мог подняться на ноги из-за сдерживающих нитей, но его взгляд, полный ненависти и вызова всецело принадлежал Пастырю. Пока он еще является собой, он не смирится, не склонит голову — даже если это будет стоить ему еще большей свободы. Какая разница, если он станет несущим смерть оружием в руке Пастыря?
…Но он ведь должен был быть оружием в руке Райза. Почему же все так обернулось?
Къярт знал ответ на этот вопрос. Потому что он дурак. Даже сейчас, после того, что Райз сделал, Къярт не мог разрушить его печать. И дело было отнюдь не в Каре, которая лишилась бы заступничества Райза. Къярт попросту не мог отпустить его душу. Он не мог лишить жизни того, кого считал другом — и неважно, кем тот являлся на самом деле.
Пастырь остановился перед ним. Он не смотрел на Къярта со злостью и неприятием. Может, с крохой интереса, не более.
Рука Пастыря шевельнулась, потянулась к нему.
Последние секунды. Последние секунды, прежде чем он лишится себя.
Какими должны быть последние мысли? О чем ему думать? О чем он должен думать? О чем он хочет думать?
… Аелитт.
Вспомнит ли он о ней, когда все закончится?
Ладонь Пастыря накрыла лоб.
Но Къярт ничего не почувствовал — не почувствовал прикосновения. Ладони Пастыря не было. Но ее не было не только на его лбу. Ее не было вообще.
Озадаченный, Пастырь посмотрел на сочащийся зеленым срез. Кровь не капала на пол. Изнутри обрисовывая очертания барьера Шаа, она скапливалась в нем, как в надетой на культю бутылке.
Взгляд невольно дернулся к Райзу.
Тот все так же стоял на коленях, но его голова больше не была склонена. Он смотрел на свою руку, лишившуюся кисти так же, как и рука Пастыря.
Райз усмехался — своей самой темной, самой жуткой усмешкой, от которой в жилах стыла кровь. Но его взгляд, который он обратил к Къярту, был мягок и немного печален.
— Убить! — от голоса Пастыря, казалось, рухнуло само пространство.
А затем он исчез. Исчезли рыцари, исчезли сдерживающие Къярта нити Швеи. Исчез Райз.
Сердце забилось с небывалой легкость — не с облегчением, а именно с легкостью. Оно так долго несло на себе тяжесть метки-привязки, что Къярт перестал ее замечать. Но теперь, когда она исчезла, без боли, без следа, Къярт даже не был уверен, что она когда-либо вообще существовала.
— Райз? — неуверенным голосом позвал он.
Его взгляд метнулся к Каре и вернулся к тому месту, где еще несколько секунд назад был Райз.
— Райз? — Къярт повторил настойчивее.
Он коснулся рукой груди в области сердца, будто это помогло бы почувствовать метку-привязку. Но ее не было. Печати не было.
— Нет, ты не мог, — пробормотал Къярт и, закрыв глаза, нырнул в заводь.
Здесь осталось всего два десятка цепей: Кара, Аелитт и ее фурии, Ашша, Химера. Должна была быть еще одна. Еще одна душа, еще одна цепь, еще один якорь, что засел в песок глубже, чем все остальные.
От него не осталось и следа, даже ямки в ровном до омерзения дне.
Его печати больше нет.
Нет.
Запустив пальцы в волосы, Къярт упал коленями в песок, склонился к нему лбом. Белоснежная крупа потемнела, слилась воедино, превратилась в черный пол октаэдра.
— Къярт? — в голосе Кары смешалось слишком много всего.
— Сволочь, — прошептал он, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. — Сволочь! Ты опять…, — он в бессилии ударил кулаком о пол. — Ты опять это сделал.
— Къярт…
Взяв себя в руки, он выпрямился и посмотрел на Кару. Та невольно отступила назад.
Невыносимо хотелось прокричать ей в лицо, что он же говорил. Хотелось увидеть, как она осознает свою ошибку. Къярт злился, невозможно сильно злился и искал выход для этой злости. Но в случившемся не было ее вины. Она не заслуживала, чтобы на ней срывались.