— Про фамилий я не знай, нашальник. И Пазульский не знай — он сказал только, что из немцев тот шеловек, клишка евонная — Барин. А спросить можно у корсаковский вертухай, он спросит у тех, кого там высадили с парохода. Они точно знают, нашальник. Спроси, сделай милость! А то Пазульский шибко сердитый будет!
— Попробую, — в сомнении покрутил головой Старковский. — Но не обещаю… Ты передай — это в Корсакове карантинного надзирателя просить надобно, вертухая по-вашенски. Ночь на дворе — может, он спит, а, может, и вовсе пьян. Передай — постараюсь, а там как получится. Сторожа пришлю, ежели узнаю. Где тебя искать-то?
— Как где — в кандальный турьма, нашальник! — усмехнулся в жидкую бороденку гонец. — Пусть майданщика спросит — меня там все знай.
Вернувшись в аппаратную контору, Старковский был встречен нетерпеливым гомоном заждавшихся чиновников.
— Ты куда пропал, Тимофей? Корсаков застучался уже. Кто там тебя звал-то?
— Ты вот что, Тимофей! Еще спроси, а как…
Старковский принял поданную стопку, махнул ее без закуски, замахал перед открытым ртом ладонью, отгоняя сивуший дух, зачерпнул щепотью жменю квашеной капусты, прожевал, и только потом заговорил:
— Погодите, господа! Тут сам Пазульский гонца прислал, его запрос исполнить требывается…
Чиновники на минуту примолкли, поразинули было рты, но быстро опомнились и снова столпились вокруг телеграфиста, засыпали его новыми вопросами:
— Надо же — сам патриарх! Не врешь, брат?
— Надо же — Пазульский! А чего ему-то надобно?
— Сей минут, господа! Сейчас все расскажу, — Старковский склонился над аппаратом, отбивая в Корсаковский пост внеочередную депешу. — С Пазульским, с этим живорезом, шутки плохи, сами знаете! Очень он интересуется одним человечком из нового сплава, с «Нижнего Новгорода». Барином каким-то — есть ли он на пароходе…
— И кто ж таков Барин этот?
— Висельник, поди, какой-то? Судя по кличке — из благородных, должно…
— Сам ничего не знаю, господа! Бог даст — скоро узнаем, ежели мой корсаковский коллега справочки наведет. Ясно одно, господа: Пазульский просто так интересоваться кем попадя не станет.
— А откуда он про Барина этого прознал? Пароход-то в Косаковском еще! Дела-а…
— Сей вопрос не ко мне, господа! Одно скажу — в кандальной тюрьме, в нумере Пазульского, самые отпетые сидят, сами знаете. Вот у Акима Иваныча спросите, он у нас старший надзиратель. Аким Иваныч, вот как на духу: говорил мне, что без дозволения Пазульского в камеру к нему сам заходить опасаешься? Было дело? Верно?
— Верно, да не совсем, — несколько смутился старший надзиратель. — Не так немного, Тимофей: в саму кандальную заходить-то захожу, потому как — служба! А вот в «партамент» Пазульского, врать не буду, не ходок-с! Не велено-с. Не любит он этого-с… Самому чего надо — передаст. И мы туда не суемся просто так — потому как, честно признаюсь, жизнь дорога. Пазульскому мигнуть только — его прихвостни если не задавят, так зарежут, никакой караул не спасет. Да и чего я там забыл, у Пазульского? А про то, что живорезы наши все всегда знают — это точно! А вот откуда — шут его знает…
Знаменитого Пазульского, этого хилого и немощного уже в 90-е годы XIX века старика, действительно боялась вся каторга.
…Настоящих окон во всей Дуйской каторжной тюрьме для испытуемых было два — одно в казенном помещении, у входа, второе — в четверном номере, где доживал свой долгий век патриарх сахалинской каторги, Пазульский.
В трех больших камерах-номерах тюрьмы половицы при постройке бросили прямо на землю, и со временем тяжелые лиственничные плахи буквально вросли в нее и только угадывались под слоем жидкой вонючей грязи, хлюпавшей под ногами двух сотен тюремных обитателей. В своем нумере Пазульский велел сделать полы по-настоящему, на лагах. Он же распорядился и прорубить в стене настоящее окно, со стеклами и даже занавесками. Тюремная администрация ничего против сего самоуправства не имела: бежать Пазульскому было некуда, да уже и незачем. Да и захоти он покинуть острог — вряд ли кто осмелился бы встать на его пути.
В трех остальных номерах для света и вентиляции тюремные строители оставили в бревнах завершающего венца световые колодцы. Ни света, ни тепла сии колодцы не давали, ибо местные обитатели постоянно затыкали их тряпьем. Зимой для сохранения тепла, а в жаркую пору — для того, чтобы шум и крики арестантов лишний раз не привлекали внимания караульной команды и надзирателей со смотрителями. Вентиляция здесь и вовсе оставалась понятием чудным, незнакомым и, стало быть, совершенно ненужным.