Однако слухи о «надвигающемся бунте» не прекращались, и вскоре на причал прибыл одесский полицмейстер Бунин и сам градоначальник Зеленой в сопровождении капитана Одесского порта Перлишина и двух десятков городовых.
Начальство быстро навело порядок: солдаты и городовые оттеснили народ подалее и натянули вторую линию канатов, дополнительно огородив прилегающее к каторжанам пространство. В этом пространстве остались лишь наиболее уважаемые в городе люди, корреспонденты газет и, конечно же, дамочки из благотворительного общества. Остальных Павел Алексеевич Зеленой, страстный ругатель и любитель крепкого словца, отогнал на почтительное расстояние. Дамочки-благотворительницы, до которых явственно доносились ругательные раскаты и переливы, картинно затыкали уши, возводили очи к небу, но далеко не уходили. И вскоре во главе с супругой полицмейстера Якова Ивановича Бунина окружили Зеленого плотным кольцом кисеи, пышных турнюров и зонтиков. Выслушав просьбу дам, Зеленой скривился, устало махнул перчаткой и кивком подозвал Бунина.
– Яков Иваныч, распорядись ты за ради Бога, шоб показали дамочкам ихнего Ландсберга! Покоя ведь от сорок этих не будет!
Козырнув, Бунин передал распоряжение по инстанции. И по ней же вскоре получил отказ: каторжник Ландсберг категорически отказался подходить к канатам.
– А ежели у градоначальника есть желание познакомиться, так пусть сам подходит! – заявил Ландсберг оторопевшему партионному.
– Дамы, ушки! – привычно проговорил Зеленой и, нимало не заботясь о том, действительно ли дамы заткнули уши, обрушил на полицмейстера целый поток виртуозной ругани. А в заключение осведомился, – Может, этот байстрюк не понял – кто его зовет?! А ну – иди сам, Яков Иваныч!
При виде представительного полицмейстера Ландсберг из вежливости встал, выслушал вторично переданное распоряжение и неожиданно согласился.
– Я понимаю, ваше превосходительство, что господин градоначальник желает потрафить чаяниям толпы. Как ему угодно – я подойду. Только при одном условии…
– Да ты кто таков, чтобы условия ставить?! – завелся было Бунин, однако его дернули за рукав и что-то прошептали. – Г-м… Впрочем… И что же это за условие?
– Чтобы никаких корреспондентов рядом не было. И никаких фотографирований, ваше превосходительство. Распорядитесь – а я через три минуты буду там-с…
Вопреки опасениям Бунина, условия каторжника не вызвали у градоначальника нового гневного «словоизвержения». Скорее, он одобрил скромность осужденного и махнул городовым на корреспондентов: гоните их к чертовой бабушке, за второй канат!
Перед дамочками поставили шеренгу солдат с ружьями. Подошедшего Ландсберга с двух сторон тоже сторожили рослые городовые. На него обрушился град вопросов.
Сколько вам лет? Есть ли у вас семья? Тяжело ли ему в тюрьме? Правда ли, что убийство совершено из ревности к ростовщику, приударившему за вашей невестой? Кто, наконец, сия таинственная невеста?
Ландсберг ответил только на один вопрос – о возрасте: двадцать семь лет от роду. Остальных вопросов он будто бы и не слыхал. Терпеливо выстояв несколько минут и, встретившись взглядами с градоначальником, он громко попросил:
– Ваше высокопревосходительство, распорядились бы несколько уборных, извините, для арестантов поставить. Чтобы каторжане, вынуждаемые природой, здешнюю публику не шокировали.
– Дело говоришь! – кивнул Зеленой и повернулся к свите. – А вы, вахлаки, и не догадались? Жива-а, в Бога и душу, в святых мучеников мать! Срам, право слово! А тебе спасибо, братец, за дельный совет. Ступай, храни тебя Бог!
Ландсберг молча поклонился и, не обращая более внимания на сыпавшиеся вопросы дам, направился обратно, к тумбе.
– Ну что, поговорили по душам? – поинтересовался Жиляков. – Не узнали случаем – скоро ли нас грузить будут?
– Эх, господин полковник! К чему вы торопитесь?
– Так ведь надоело, барон! И толпа эта еще…