«Засранка» – извлекла из виртуальной клавиатуры подрагивающая рука Конрада Дитца.
– А ты что же, решил удрать, не попрощавшись? – деланно возмутилась Лана сквозь комок в горле. – Свинство это с твоей стороны, па!
«Не заводись».
– Не буду. И даже плакать не буду.
«Правильно. Плакать глупо. Жизнь это дорога, но и смерть – тоже дорога. Просто она ответвляется от жизни, вот и всё».
– Да, па.
«И любая дорога начинается с обочины, запомни это. Когда-то я этого не знал. Потом знал, но забыл. А потом я увидел на обочине рыжую девчонку, и моя дорога сразу стала длиннее».
– Спасибо тебе, па.
«Не стоит. Сейчас я дошёл до развилки. И мне не о чем сожалеть. Конечно, я хотел бы дождаться внуков и вывести их на дорогу, как тебя когда-то. Не судьба».
– Прости меня, па, я… я не успела…
«Мне не за что тебя прощать. Я могу только надеяться, что и тебе не за что прощать меня».
– Конечно, не за что!
«Хорошо. И вот что. Обещай мне, что если ты увидишь человека на обочине, ты поможешь ему выйти на дорогу».
– Обещаю, па.
«Молодец. А теперь давай споём. Сочельник, все-таки. Ты не забыла нашу песенку?».
– Не забыла, па. И не забуду.
Лана сглотнула. Первые слова дались с трудом, а потом голос набрал силу:
Они пели, и человек на кровати улыбался, радостно и немного застенчиво, как хорошо воспитанный ребенок при виде подарков, грудой наваленных под елкой. А когда песня закончилась, он решительно взял правой, совсем не дрожащей сейчас, рукой ладонь Ланы, и прижал её пальцы к красному рычажку под самым большим дисплеем. Многозначительно опустил веки.
Дочь Конрада Дитца на секунду зажмурилась, удерживая непослушные слезы. Выпрямилась. И перекинула рычажок.
Приборы взорвались какофонией зуммеров. Минуту спустя в палату быстро вошёл дежурный врач, оценил обстановку одним взглядом и негромко произнес:
– Время смерти…
За окном палаты в чёрном ночном небе расцвели гроздья фейерверка: христиане Алайи и примкнувшие к ним мрины праздновали приход Рождества.
В лазаретах, госпиталях и клиниках не нравится никому. Во всяком случае, когда речь идет о пациентах и посетителях. Возможно, врачи и сёстры получают удовлетворение от своей работы, но его размеры должны быть поистине колоссальными, чтобы компенсировать… всё это.
Белизну стен и пола. Гнетущую тишину. А самое главное – запах. Ведь у чувств и эмоций есть свой аромат, и порой он куда сильнее и вещественнее, чем амбре людей и материальных предметов. Причём если в военных госпиталях (вероятно, за счет контингента) доминирует всё-таки запах борьбы за жизнь, то здесь, в коридоре тридцатого этажа клиники «Лоранс Харт», несло унылой безнадёжностью и неминуемой смертью. Впрочем, коридор был ещё ничего. А вот палата и человек на кровати…
Эрнестина оперлась лопатками о стену справа от двери и попыталась выбросить из головы ощущения, охватившие её в палате отца Локи. Получалось плохо: каждый фактор по отдельности был вполне средним, но всё вместе выходило за любые рамки.
Лейтенант Дюпре была не робкого десятка, но от вида Конрада Дитца её пробрал озноб. Может быть, его запрет сообщать дочери о болезни и приближающейся смерти объяснялся не только страхом за её жизнь? Может быть, он просто не хотел, чтобы Локи увидела его таким? Кто-то там сказал, что запоминается последняя фраза – что, если то же относится и к последнему взгляду?
А люди? Люди в палате! Ну, майор Рипли – понятно. И дядька в скверно сидящем костюме – тоже. Легион как он есть, ни убавить, ни прибавить. Кстати, мужик хорош. На редкость. А что навскидку раза в два старше, так это ничему не мешает. И никому. Жаль будет, если этот красавец сейчас просто уйдёт. Хотя… куда он денется? Уж в мужских-то взглядах Эрни Дюпре разбиралась. Странные мысли рядом со смертным одром? Бросьте, живым – живое!