Только тихий ветер да тишина. И тонкая фигурка, скрывшаяся в темноте... Неужели так и придется теперь все время смотреть ей вслед?
Горько стало Петруше после этого разговора, тяжело, все безразлично. Сидел у себя один, погруженный в думы – как же быть-то теперь? Мысль то и дело ускользала, яркие образы всплывали в памяти. Как же он женится – она крепостная чужая!? И другое женское лицо явилось как живое – только закрой глаза, и представлять не надо – само представляется. Неужели он забыл? Нет, неправда!
Провел ладонью по лбу, отгоняя видение.
- Купить ее у Любимова? Купить разве... Согласится ли?
Резкий хлопок двери за спиной. Белозеров обернулся.
Маша стояла посреди комнаты. Дрожащие руки комкали малиновую косынку. Поручик приподнялся, и девушка, к его изумлению, рухнула на колени.
- Спасите меня, Петр Григорьевич! - она захлебывалась в слезах. - Помогите! Спасите, укройте - нет у меня никого, кроме вас...
Петр едва не силой поднял с колен. Пристально посмотрел в заплаканное лицо.
- Опять Гришка?
- Нет... барин.
- Вот как! Как же ты решилось-то? Ко мне?
- Вы не обидите.
- Увидит кто?
- Мне теперь уж все равно.
- Присядь-ка, Маша, и расскажи все с самого сначала.
- Начало вам известно, Петр Григорьевич. Умерли обе мои матушки, и родная, и названная. Барышня Катерина Степановна...
- Сестра твоя?
- Я о сем и думать не смела! Весело ей было со мной, занятно. Ради нее и барин меня не обижал. А потом нашел дочери жениха, князя, видного собой, небедного. Конечно, не до меня стало барышне. Муж молодой увез ее сначала в Петербург, потом за границу... Я знала, что ненавидит меня барин, потому что о жениной измене всегда напоминаю. И вот – я полностью в его власти. Начал он с того, что запер меня в дальней комнате и держал как в темнице. Через несколько дней сам явился...
Тут она запнулась. Как рассказать о том страхе и унижении? Язык не поворачивается...
- То-то! - позлорадствовал тогда Любимов. - Поняла теперь? Привыкла жить на дармовщинку, бездельница! Барышней возомнила себя, дерзостная! А ты только холопка моя, крепостная раба, и я что хочу с тобой, то и сделаю! Поняла?
- Поняла, барин.
- Так что ж, разлюбезная, на черную работу тебя? На огороды? Может, на скотный двор?
- Ваша барская воля, - ответила давно готовая к тому Маша.
- Ага, покорство проявляешь - это хорошо! Такой и должна ты быть - послушливой без рассуждений.
- Я из вашей воли не выйду.
- А если не выйдешь из моей воли... Куда тебе на работу - выдюжишь ли? В доме тебя оставлю. Более того - сам в бархат одену. Золотом осыплю.
Изумление прочел Любимов в невольно поднятых на него испуганных глазах. «Только глазами и берет, - промелькнуло в мыслях. - А до чего ж с Варварой схожа!»
И он приблизился к девушке, распахнул широко руки для объятия. Маша бросилась в угол, к образам, под их защиту.
- Так-то! - насмешливо протянул барин. - Вот какова твоя покорность! Бунтовать? Глупая девка! Придешь, когда позову! А сейчас пошла вон. Ступай к Таисье, пусть даст тебе самую черную работу. Скажешь – я приказал. А пока на глаза мне не попадайся... барышня нагулянная!
- Жизнь моя стала самая горькая, - продолжала рассказывать Маша, кое-как пересказав Петру эту сцену. - Дворовые надо мной принялись смеяться открыто, Таисья, ключница... Что ее винить - барину угождать нужно, нашему не угоди, попробуй! Плакала я, когда никто не видел. К работе, которой не занималась никогда, привыкла скоро, научилась всему, только уставала сильно - от рождения слаба. Барин про меня словно забыл. И был денек - показалось, что и ко мне счастье пришло. Весной это было, в мае, под вечер...
…В тот вечер, душистый, тихий, предзакатный, Маша, не выдержав, убежала от вздорной Таисьи, спряталась во дворе за сараем, сидела на малом бревнышке, грустно слушала переливы счастливых птах...
- Здравствуй, Марья Ивановна! - раздалось над ней. Очнувшись то ли от странной задумчивости, то ли от дремоты, Маша открыла глаза. На нее с высоты богатырского роста смотрел молодой конюх Григорий.
Девушка улыбнулась, в улыбке угадывалось смущение – парень застал ее врасплох.
- Здравствуй, Гриша.
- Чего попусту сидеть, Марья Ивановна, глянь, диво какое повсюду, яблони закучерявились – пойдем погуляем.
- Да что ты? Таисья увидит - убьет меня.
- А ежели б не Таисья... Согласилась бы?
Маша, покраснев, отвернулась.
- Что не отвечаешь? - Гриша, не церемонясь, уселся рядом на бревно. – Э, да ты чего… никак плакала? Эх, Марья Ивановна, сердце болит, как на тебя взгляну. Царевна ты, Маша, по тебе ли нынешнее житье...
Он любовно глядел на нее, а Маша, неожиданно оробев, не могла ничего ответить.