В Байях у Агриппины имелся двухэтажный домик у озера. Километров семь от железнодорожной станции. Достался он Агриппине в награду за особые половые заслуги от моего папашки. Сквозь детские воспоминания рыжая, колючая борода моего папашки проходит красной нитью. Слава богу, этот козел сбрил себе бороду на старости лет. И женился, как я слышал, во второй раз на девице чуть ли не моего возраста. Время от времени он посещает и теперь Агриппину, топчется в прихожей с подарками по случаю какого-нибудь праздника. И очень хорошо, что этих общенародных праздников в нашей стране стало меньше…
Итак, домик… Домик стоял на отшибе, за невысоким забором, который не давал распространиться буйной растительности из сада по всей округе. Воротами давно никто не пользовался, наверное, с того самого времени, когда папашка смотался отсюда на последней и единственной в нашей семье машине. Поэтому в сад, под верещание Ацерронии и Агриппины – «ах, какой воздух, ах, какой дивный воздух», – мы попали через неприметную калитку. Всю осень, зиму, весну и часть лета в доме никто не жил. Для сохранности сырого тряпья, которое Агриппина с Ацерронией тут же стали развешивать, чтобы оно подсохло, дом ставился под сигнализацию в местном отделении охраны правопорядка. Оттуда сразу же и позвонили – поздравить Агриппину с открытием, как они сказали, нынешнего сезона, козлы. Про козлов сказал я.
Особо не вдаваясь в детали планировки, отмечу, что меня заинтересовала только комната с книгами, брошенными в кучу, как для погребального костра. Но в основном это оказались дамские романчики, и я их выбросил в коридор, потому что решил занять именно эту комнату, а уважаемый Корнелий Тацит не должен был соседствовать с литературными экскрементами. Из комнаты – дверь на балкон. Я вышел поглядеть, какой с него открывается вид. В саду копошились Агриппина с Ацерронией, раскладывая подушки и одеяла по солнечным местам. «Когда будем жрать?!!» – крикнул я, и они забегали, как куры, выбирая из сумок снедь и хлопая дверцей холодильника.
Помнится, что накушались мы изрядно. Я был в том случае паинькой – не утащил жратву в свою комнату, а ел в гостиной, вместе с Ацерронией и Агриппиной, правда, сидел чуть поодаль. Потаскушки натащили из подвала разных сортов вина, я дегустировал и глупо хихикал, с полной пастью ветчины и хлеба. От спиртного я всегда становлюсь менее энергичным, и в этот день опьянение нежило меня и забавляло; я как бы раздваивался и смотрел на себя со стороны. Хихикающее тело оставалось само по себе, а сам я вроде тучи витал под потолком, злобно ухмыляясь. Если бы похмелье не возвращало меня обратно вместе с головной болью, всю жизнь я только и делал бы, что пил. И пусть бы тело принадлежало хихикающему полудурку, зато в основном я был бы свободен, как призрак, неподсуден и неподвластен. Агриппина с Ацерронией все подкладывали мне на тарелку еды да подливали вина. Мне, витающему над собой, было понятно, почему они так стараются и что за этим должно произойти…
Но ничего особенного не произошло – я уснул, сидя в кресле. Очнулся около пяти часов утра. Видимо, когда я вчера вырубился, потаскушки забросали меня пледами и оставили в покое. Я еле выбрался из этой шерстяной берлоги, налил себе вина и с полным бокалом пошел в сад. Мне надо было припомнить и как следует обдумать свой сон…
… Будто я брожу по какому-то огромному залу, запрокидываю голову, вглядываюсь и не вижу потолка. Наверное, это древнегреческий храм. Вокруг строительные леса, на них копошатся рабочие, вдруг что-то падает сверху – прямо мне на голову. Боли я не чувствую, только в том месте, куда меня ударило, на голове образуется корка. Я трогаю ее пальцем, корка, как картонная, противно прогибается, из-под корки сочится какая-то жидкость, и я думаю, что это кровь. Меня обступают рабочие, говорят – надо идти к доктору, и ведут меня, держа за руки. У большого белого здания рабочие меня оставляют, уходят, показывая пальцами на здание: доктор там, говорят они, иди, доктор там. Я и сам это знаю и иду, но меня задерживает охрана этого здания и требует предъявить пропуск или сказать пароль. Я не знаю никакого пароля, и они не пропускают меня к доктору – пароль, все время спрашивают они, скажи пароль. И тут ко мне подходит Агриппина и спрашивает, что произошло. Агриппина в облегающем черном платье, это платье-мини, которое едва прикрывает ее тело от груди до бедер, я знаю, что теперь Агриппина проститутка. Агриппина говорит: «Я тебя сейчас отведу к доктору», берет меня за руку и ведет к лифту. С нею все здороваются, у нее короткая стрижка и черные, как смола, волосы. Лифт открывается, я вижу, что в нем только мужчины в модных костюмах, много мужчин. Агриппина заходит к ним в лифт, и я понимаю, что это ее клиенты, она проститутка, но мне все равно. Агриппина спрашивает – «тебе все равно?» Я отвечаю – «все равно». Агриппина машет мне рукой, мужчины улыбаются и тоже машут мне руками, лифт закрывается, и я остаюсь один. Ко мне подходит медсестра, говорит, что доктор уже ушел и что больница закрывается. Я не могу там больше оставаться, потому что больница закрывается. Я трогаю пальцем корку на голове, выхожу на улицу и жду Агриппину, я знаю, что она обязательно придет. Рядом со мной играют мальчишки, они возятся на земле, не обращая на меня никакого внимания. Агриппина приходит и спрашивает, почему я здесь и что сказал доктор. Доктор ушел, отвечаю я. Тогда Агриппина говорит, чтобы я оделся, потому что на улице холодно. Я голый. Оденься, говорит Агриппина и подает мне презерватив. Я беру у нее презерватив и надеваю. Это несложно, потому что мой член торчит в напряжении, но презерватив детский. Он детский, говорю я себе, потому что вижу – к презервативу прикреплены на веревочках шарики, надувные сердечки, резиновые зверюшки, и все это висит в воздухе вокруг презерватива на моем члене. Мне будет неудобно надеть штаны, и я, обрывая все эти сердечки и шарики, надеваю штаны; «ты готов?» – спрашивает Агриппина, «я готов», – отвечаю я и просыпаюсь…
Должно быть, я выпил целую бутылку, пока ходил между деревьями и вспоминал свой сон, потому что, когда Агриппина с Ацерронией вышли в сад, а уже совсем рассвело, я хихикал беспрестанно. Ацеррония разохалась, вынесла из дома кувшин с холодной водой, поплескала мне в лицо и протерла полотенцем. Потом меня пичкали завтраком, я жевал что попало и все думал, когда же произойдет то, ради чего я сюда приехал. Или они передумали, или совсем об этом и не думали, а все, что должно было случиться, – плод моих фантазий.
После обильного завтрака Ацеррония с Агриппиной вынесли на солнце шезлонги и разлеглись загорать. Я кружил вокруг, якобы прогуливаясь, но на самом деле разглядывал их, загорающих в бикини. Ацеррония и Агриппина надели солнцезащитные очки, и это было для меня как нельзя кстати, будто я пялился на слепых и беспомощных, не рискуя встретиться с ними взглядом. Помнится, я все время старался зайти сзади, чтобы заглянуть между их ног, но, к сожалению или по умыслу Агриппины, этого мне никак не удавалось сделать. Они то лежали скрестив ноги, то прикрывались полотенцами. Вообще, подглядывать за сучками я люблю. Одно время я шлялся по улицам, наблюдая за какой-нибудь дамочкой, но после одного неприятного случая… Словом, после этого случая я за стервами по улицам особенно не хожу…
Когда я вдоволь насмотрелся на Агриппину с Ацерронией, то был уже на пределе от своих фантазий и опьянения. Тогда они сложили шезлонги и пошли в дом, как я понял, принимать душ. Мне казалось, что все их проделки тщательно спланированы. Что все их поведение – следствие общей договоренности, тогда, на кухне. И я как бы незримо присутствовал при их разговоре и со всеми выводами и прочитанными брошюрами согласился. Когда?.. И я решил перейти к активным действиям. Зашел после них в ванную комнату, обнюхал еще влажные полотенца, подивился размерам самой ванны. Она напоминала размерами небольшой ипподром или бассейн, и я поневоле подумал о папашке, который, вероятно, любил поразвлечься здесь с Агриппиной, а потом об Агриппине, которая, должно быть, развлекалась здесь со многими мужчинами, когда выставила папашку. И та, и другая мысль была мне крайне неприятна.
В последующие два дня я повсюду оставлял знаки своего согласия и сексуальной озабоченности. Так зверь метит границы своего участка. Я рисовал на чем попало возбужденные органы и писал откровенные слова. В пользу того, что Агриппина их понимала, свидетельствовало их исчезновение. Листок бумаги с эротическими рисунками пропадал с обеденного стола через некоторое время после того, как я там его оставлял. Зеркала, изукрашенные моими откровениями, становились чистыми. А ее пудреница, в которую я отмастурбировал, вообще больше не появлялась. Ацеррония при моих бурных проявлениях, когда я гоготал, хамил, рычал и почесывался, все чаще и выразительней смотрела на Агриппину, которая была абсолютно спокойна и холодна к моим выходкам. Ее холодность распаляла меня еще сильнее. Я стал все чаще тереться об Ацерронию, при каждом удобном и неудобном случае касаться ее задницы, выкрал у Ацерронии из спальни все трусики и спрятал в надежном месте. К Агриппине я побаивался подходить чересчур близко. Но! Несмотря на все мои ухищрения, Ацеррония не ходила с голой жопой, а где-то достала трусы. Когда я понял, чьи трусики она носила, из меня вырвалось рычание. Видимо, этот рык стал последней каплей моего терпения…