Я: А у нее были какие-то конкретные жалобы? Чего ей не хватало?
Франц Шаркези: Давайте, поживите здесь с нами ночку-другую, сразу поймете, почему она так по дому скучает.
Эвита Шаркези: У Маринко сердце разобьется, вот увидите. Привезите ее обратно. Не должна его жена с ребенком там по холоду ходить. Или я с ней ходить буду? Я должна следить за своими детьми.
Она должна следить. Хочет сделать вид, как будто никакого сговора не было, подумал я. Как же Агата могла от них сбежать, как у нее хватило бы смелости, если бы они заранее не сговорились? Или же нет? Сейчас я веду себя, будто верю, что так оно и было. А может быть, все проще, и я — просто наивный дурак? Веду себя, будто она их просто кинула. Потому что именно это она и сделала — скорее всего, так оно и есть, все об этом говорит: вербальные знаки и так далее — это не просто классическое цыганское вранье. Ладно, хотя, с учетом того, что тут сейчас происходит… Только нет, не верю — она действительно производила такое впечатление. «Что им от меня нужно?» «Как они могут за меня решать?» Она ведь действительно так говорила.
Явные признаки дистанцирования, в первый раз среди них. И этому до меня никто не верил. Нет, не все они на одно лицо. Не все. Они тоже люди. И их дети тоже люди. Даже если сейчас у них нет больше дома. Хотя что из этого, у многих людей его нет. Сколько на этом свете беженцев, без жилья…
Отлично, господин подсекретарь, очень правильно мыслите.
Может, чтобы сломать лед, вместе что-нибудь спеть, что-нибудь такое, банальное, общеизвестное.
Нет, не годится, нужно взять себя в руки. Слишком серьезная ситуация. Задержать дыхание.
Чувствую себя так, как будто ругаюсь вслух в церкви, и это здесь, в самой лесной глуши. Нет, что я — это стресс. Черт побери, как же мы здесь оказались — в такой ситуации! В голове не укладывается, как такое могло произойти. И ведь кто-то смотрит на нас: все это так по-идиотски, такой контраст с этой красотой вокруг нас. Это неправда. Здесь наверху должно происходить что-то совершенно другое. Мы ведь должны были просто здесь проехать, пятнадцать-двадцать минут и все. Все было бы нормально.
Я не виноват, что так получилось. Вот так банально.
Я: Неплохо было бы зажечь огонь. Очень даже.
Действительно, похолодало.
Шулич только посмотрел на меня, приподнял брови, будто хотел что-то сказать, но в итоге промолчал. Вот свинья, думаю, как ему удается просто молчать. Как ему удается позволить словам упасть в пустоту.
Я: А кто нас увидит? Снизу-то? Мы ведь их огня тоже не видели, хотя мы тут, сверху. А? Небольшой огонь.
Шулич, откашливаясь: Ну, давайте.
И молчит. И смотрит на меня. Ладно, и на том спасибо.
Это что, концепция у него такая? Он что, мне сейчас при каждом слове будет свою обиду выпячивать? Даже тогда, когда ему в общем от моего предложения стало лучше? Ясно, я ожидаю, что их в полицейской академии этому учили — выживание в лесу, на снегу, под дождем, или у меня слишком романтические представления? Когда-то этому наверняка учили, во времена «Ужасного Коммунизма». Я, признаю, в этом совершенный ноль, это любому понятно, видно за десять километров, хотя я и не думал разводить здесь огонь трением двух жухлых веток или что-то в этом роде. Я по образованию психолог, три года работы на руководящей позиции, координаторство и мониторинг в области процедур внутреннего управления и миграций, установление тенденций и принятие мер — черт возьми! А здесь и не найти никакого сухого дерева. Я могу развести костер, приготовить неплохой, даже феноменальный бограч — прекмурский гуляш, — да и осьминога возьмусь запечь; но это в другом месте. Может быть, когда-нибудь, когда все это закончится, и я мог бы пригласить всех троих, Презеля, Шулича и Агату, к себе домой, на гриль; но это — когда-нибудь потом, а вот сейчас было бы здорово, если бы костер развел… Шулич.
Пауза тянется слишком долго, что-то просто нужно было сказать. А сказать что-то значит, что я ему уступаю, хотя молчание — это еще хуже. Потому что в таком случае молчание означало бы, что я говорил что-то просто так, не имея намерения это сделать.
Я, тоже откашливаясь: Да, С дровами тяжело.
Похоже, сейчас я могу опереться только на Агату. Только она еще как-то реагирует.