Ну вот, я тоже не устоял перед стереотипами.
Какие коршуны. Вполне человеческие импульсы. Например, это ее отрицание. Крайнее отрицание того, что они хоть во что-то вмешаны, хоть в чем-то виноваты. Что избили старуху. И при этом без каких-либо проблем признавать все чудачества и странности. Даже хвалиться ими. Это так типично, так по-человечески. Человек переживает, когда его обвиняют в том, в чем он не хочет, чтобы его обвиняли. А не потому, что хотел бы любой ценой отвлечь от себя внимание. Вообще не доходит до нее, почему кто-то их считает способными совершить все эти поступки. И чем больше ему доказываешь, что все сделал именно этот человек, тем более он убежден, что к нему несправедливы; менее всего он готов признать, что он это сделал. Как будто имеется некая граница, через которую он себе не разрешает переступать. И переступив, признаться, хотя бы самому себе — да, наломал дров. И потом, здесь другая сторона границы, черная стороны Луны, о которой тяжело сказать что-то определенное; поле, на котором слова не растут. И здесь не найти слова, не сказав себе что-то особенное. Вроде — я не такой, я этого никогда не сделал бы! А если нет слов, ничего нет. Тишина. Такая тишина, что ее и не подумаешь трогать. Или же лопаться от возмущения, если это сделает кто-то еще.
Я: Непросто это, быть тобой, не так ли, Агата?
Агата с удивлением на меня смотрит.
Агата: Не знаю… У меня получается просто так, само собой.
PAN лучше, если ты сейчас просто спрячешься куда-нибудь, трясогузка, меня от тебя тошнит, пойди какому-нибудь цыгану вылижи задницу, ты понял, вместо того, чтобы здесь вот такие вещи писать. Или вот, посмотри в окно и поберегись, чтобы в тебя ничего не попало. Твои кретинизмы не всякий переварит, кто в истории разбирается. Славяне (XIX век — чешские историки) — это новое название Венетов (их называли Словены — Словенцы как первобытные венеты), и живут они тут с конца ледникового периода, то есть уже как минимум 10 000 лет до цыган! Говорят, что цыгане были рабами фараонов в Египте, и другие сказки, факт, что они всегда были маргинальный народец, особо о них не писали даже в исторических хрониках, так что понять нельзя, откуда они и что с ними. Это — по исторической части. В социальный феномен цыган я вообще погружаться не хочу! Один бог знает, зачем он этих убогих так наказал.
Агата: Я хочу есть.
Ага, милая, ничего не поделаешь. Кто ж не хочет.
Мне уже давно очень хочется в туалет, но я ж молчу. Хотя с этим нужно что-то делать. Собственно, меня что-то не тянет идти за тот куст, за которым может скрываться непонятно кто. Я просто терплю до того момента, когда Шулич скажет, что ему тоже нужно отойти, чтобы пойти вместе; вдвоем как-то не так страшно. Потом потенциальные агрессоры будут заняты видом двух струек, а у меня будет вооруженная охрана. Но я все молчу, я ж не баба, чтобы искать себе компанию пойти пописать. Сидя здесь, у огня, перед Агатой, мне как-то не хочется.
Шулич: А что бы ты ела сейчас у себя, в этом вашем доме? Что, ничего с собой не взяла?
Действительно, о чем она думала?
Агата: Что в доме, то в доме. А об этом вы должны были подумать.
Я: Ты хочешь сказать, что у вас там наверху имеются скрытые запасы?
Шулич: Я-то как раз подумал об этом. А вот вы, не знаю, о чем думали.
Эта его фраза меня удивила, так же как и ее фраза. Что значит «подумал»? А Агата — что она имела в виду? Что, у них там что-то закопано? Клад? Полицейские должны обыскать дом. Найти неизвестно что. Чтобы никто другой не нашел.
Банда.
Шулич роется в своей сумке, которую раньше вынес к огню непонятно зачем. Пока он ничего из нее не доставал — наверное, ему казалось, что при таких обстоятельствах этого лучше не делать. Находимся в десяти метрах от машины, опасности нет. Может, он пойдет мочиться за машину? Это недалеко, и ничего не видно. Шулич вытаскивает что-то завернутое в белую мятую бумагу. Сверху размотал.